В отношениях между Сильвиан и Жаком уже бывали ссоры, но каждый раз страсть брала верх. Но на этот раз размолвка слишком глубока, и после нее они так и не вернутся к прежним отношениям. Связи между ними, правда, не разорвутся навсегда. У Жака Деррида и Сильвиан Агасински много общих друзей, они вместе участвуют во множестве проектов. Сильвиан начинает работать в Международном коллеже философии в 1986 году в качестве руководителя программы и члена управляющего комитета, а с 1991 года – в Высшей школе социальных наук в качестве преподавателя-агреже. Вплоть до 1996 года она продолжает публиковаться в серии «Философия в действии». Когда Сильвиан и Жак оказываются вместе в том или ином профессиональном контексте, отношения их кажутся достаточно спокойными, по крайней мере в эти первые годы[921].

Даниэль Агасински родился 18 июня 1984 года; его имя было выбрано Жаком. Сильвиан растит ребенка одна, а потом, с 1990 года, вместе с Лионелем Жоспеном, за которого она выходит замуж в 1994 году. Вероятно, Деррида видел Даниэля по крайней мере один раз, вскоре после рождения. Но он делает все, чтобы сохранить в тайне этого третьего сына, в особенности от матери, брата и сестры. Хотя он ничего не говорит Пьеру и Жану, они вскоре обо всем узнают. «Я узнал о рождении Даниэля через общих знакомых, довольно скоро, – вспоминает Пьер. – С самого детства я часто бывал у близких знакомых отца, и многие из них стали моими друзьями. Несмотря на все меры предосторожности, которые он мог предпринять, многие были в курсе. Так или иначе, Филипп Лаку-Лабарт, Жан-Люк Нанси, Рене Мажор и некоторые другие продолжали общаться с Сильвиан долгое время после их разрыва. В семье же, напротив, все полностью замалчивалось, это не изменилось и впоследствии. Этот вопрос был под полным запретом»[922].

Однако именно по совету Маргерит Жак решает официально признать 6 марта 1986 года своего ребенка, с которым он не знаком. Но путаницы от этого будет еще больше, и в своих диалогах с Элизабет Рудинеско Деррида заявит, что именно признание, а не генетика определяет отцовство:

Определить родителя – не то же самое, что указать на отца. Родитель – это не отец! Отец – это тот, кто признает своего ребенка, мать признает своего ребенка. И не только юридически. В этом «опыте», который столь поспешно обозначают словом «признание», много темного. Модальности его, по ту или по эту сторону права, многообразны, сложны, хитры; они могут распространяться, стабилизироваться или же дестабилизироваться в пределах какой-то одной истории, конец которой всегда остается нерешенным. Именно этот «опыт» будет определять весьма сложную ткань символических возможностей и обосновывать связь (всегда более или менее устойчивую и более или менее хрупкую, но никогда не гарантированную) между «родительским моментом» и «символическим моментом»[923].

Что касается Сильвиан Агасински, вопросы, связанные с половым различием и особенно с материнством, станут важной темой ее размышлений, основанных на этом опыте. Она будет работать над вопросами отношения мужского и женского, продолжения рода и конфликта внутри пары в работе «Драма полов: Ибсен, Стриндберг, Бергман»[924], а над вопросом отношения биологического и биографического – в книге «Тело в клочья»[925]. Как нельзя более симптоматично то, что одна из глав «Политики полов» называется «Свобода и плодовитость»: в ней Сильвиан Агасински дистанцируется от феминизма Симоны де Бовуар, утверждая, что «ничем не доказывается, что женщина свободна лишь тогда, когда она отказывается от одной из своих самых замечательных возможностей, приносящих ей наибольшую радость»:

Часто считается, что женщина как мать используется и инструментализируется мужчиной. Но при этом забывают, что забота о потомстве – вотчина не мужчин: с этой точки зрения «инструментальность» по необходимости оказывается взаимной, и вопрос о том, кто кем пользуется, кто сделал из другого средство или инструмент, решить не так-то просто. Сегодня, когда технологии контрацепции и зачатия дают женщинам власть над своими репродуктивными способностями, это несложно подтвердить. Ницше, всегда несвоевременный, пишет в «Веселой науке», что для женщины «мужчина – лишь средство, цель же – ребенок». Это провокативное утверждение скоро станет правдой, когда женщины будут сами выбирать, от какого отца и в какой момент завести детей[926].

Начало года ознаменовано для Деррида и другими волнениями. Хотя он не смог приехать на похороны Поля де Мана, он отменяет давно запланированную поездку в Польшу, чтобы поучаствовать в мероприятии памяти де Мана, которое проводится в Йельском университете 18 января 1984 года. Но там он выступает совсем кратко, поскольку «сил хватает лишь на несколько простых слов»: «Позже я попытаюсь сказать лучше и спокойнее о той дружбе, которая связывала меня с Полем де Маном (она была и остается единственной в таком роде), о том, чем я, как и многие другие, обязаны его доброте и проницательности, столь мягкой силе его мысли»[927].

В следующие недели Деррида и правда пишет три большие лекции – «Мнемозину», «Искусство мемуаров» и «Акты: значение данного слова», которые читает по-французски весной в Йеле, а потом по-английски в университете Ирвайна возле Лос-Анджелеса, куда он отправляется, вероятно, впервые. Этими работами, посвященными Полю де Ману, открывается, можно сказать, новый период в его творчестве. Они уже помечены темой памяти, с которой у него, по его словам, отношения одновременно страстные и болезненные:

Я никогда не умел рассказывать истории.

А поскольку больше всего я люблю память и саму Память, Мнемозину, я всегда ощущал эту неспособность как своего рода ущербность. Почему я лишен [дара] рассказа? Почему я не получил этого дара от Мнемозины?[928]

Но также они отмечены знаком траура, который для него неотделим от памяти.