отвращением и даже досадой от непривычки поест постное, одна всенощная, которую он с любовью отстоит, одна домашняя молитва: «Господи, подкрепи меня, утешь меня, прости мне!» – стоят десяти статей для других.

Бог и я, как говорят монахи, а потом польза других, она при вере и молитве сама собой выйдет.

Фудель и даже Веригин гораздо для меня дороже всех сентиментальностей Достоевского, которому за них платили деньгами и славой!

Пожалуйста, пожалуйста, будьте для себя православным и поверьте, что и Пенза будет больше Вам нравиться, когда Вы в себе найдете больше внутренней жизни. <…>

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

209. А. А. Александрову

11 января 1890 г., Оптина Пустынь

<…> В заключение прибавлю, что роковые в моей жизни цифры – 89, 90, 91 (49, 50 и 51; 61 и 62; 70 и 74; 79, 80, 81 – все эти годы были для меня очень жестоки и тягостны), о которых я Вам говорил (или нет – не помню), уже сильно дают себя чувствовать. Если не смерть близится, то надо ждать какой-то новой, тяжелой и значительной в моей жизни перемены. Уже признаки начала и конца и обнаружились один за другим. Во-первых, отец архимандрит крайне недоволен юродствами бедной Лизаветы Павловны, ее шутками с молодыми монахами и т. п. Перед Рождеством, после одной ее глупости, он потребовал ее удаления в Козельск; там она прожила 2 недели, после чего я обещал ему смотреть за ней строже, и ее вернули с уговором – испытать до мая. Но разве за ненормальным и слабоумным человеком долго уследишь? Я предвижу, что мое положение в этой милой усадьбе уже непрочно, и можно со дня на день ожидать, что я буду вынужден или всем домом переехать в Козельск, или их с Варей устроить в Козельске, а самому удалиться в скит.

Но это еще ничего, а случилось еще нечто гораздо худшее. Александр увез от Вяземских1 молодую девушку (горничную), поселил ее в Козельске и, по всем признакам, содержал ее, потому что она ничем не занималась, кроме пения, пляски и кутежа. Но это так и быть! Это его личный грех, и даже Варя на это собственно смотрит еще довольно рассудительно для молодой и любящей жены. Но беда в том, что он как русский человек не мог ограничиться скромной и приличной, так сказать, изменой, а начал кутить, «чертить», что называется: пил, скакал с ней по городу, мои комиссии исполнял все хуже и хуже, домой постоянно опаздывал и даже в деньгах запутался так, что много задолжал. Если бы кто-нибудь мне предсказывал, что и этот осторожный, честный, покойный и даже весьма дипломатический характер так неожиданно и «широко» прорвется, я бы не поверил. Да и не верил до тех пор, пока не стало слишком очевидно и сам сознался наконец. Пока батюшка, я и Варя уговорили его уехать к отцу на несколько месяцев для перелома в чувствах. Конечно, он кается, но Вы, конечно, понимаете, как важен и для него, и для Вари, и для меня этот первый шаг на скользком пути! Вера моя в его солидность уже раз навсегда поколеблена, для Вари впереди ждешь скорбей и слез, для него – дома скука от неизбежных укоров и желания снова находить утешения на стороне. В моем доме ему уже более не предстоит надолго занятий и службы вследствие моего недоверия и моей, так сказать, природной «не-отходчивости» в подобных случаях. Струна какая-то у меня лопнула, и даже Варя со мною согласна, что открытый кутеж и все эти его беспорядки хуже самой измены, которая, при всей греховности своей, могла бы быть соблюдена без шума и расстройства дел…

Хорошо, если Бог поможет образумить и устроить его где-нибудь здесь, неподалеку, а если он предпочтет остаться под Москвой, ведь рано или поздно и Варя должна будет оставить и меня, и Лизавету Павловну. А Варя – единственная душа в доме, с которой я могу душу отвести.

Поняли теперь, что такое для меня эти цифры – 90-й и 91-й? Пока благодарю Господа, принимаю все это покойно и твердо, но что буду чувствовать тогда, когда все это вокруг меня рухнет? Не знаю и боюсь, что будет очень тяжко и скучно. <…>

Впервые опубликовано в кн. Памяти К. Н. Леонтьева. СПб., 1911. С. 82–85.

1 Вяземские — семья богатых помещиков, живших неподалеку от Оптиной Пустыни.

210. И. И. Фуделю

12–13 января 1890 г., Оптина Пустынь

<…> Есть и другая история. Пока она еще сносна, но может тоже со временем повлечь за собой ряд горьких последствий. Мой солидный, твердый, верный, умный, осторожный Саша Пронин вдруг, после стольких лет приличного поведения, прорвался совсем по-великороссийски. Увез горничную молоденькую от князя Вяземского (из имения), устроил ее в Козельске на свой счет, собрал компанию, кутил, начал пренебрегать всеми моими делами и, наконец, наделал долгов. Варя была очень огорчена; вмешались мы с от. Амвросием и убедили его уехать на несколько месяцев к отцу (под Москву), чтобы отвыкнуть, пережить чувства, так сказать. Он очень умен и вовсе не бесхарактерен, так что можно надеяться, что он обуздает себя хоть на время. Мне он сам не нужен ни для хозяйства, ни для сердца; и для того, и для другого нужна Варя. Его можно будет устроить на должность где-нибудь поблизости здесь. Но за ее будущее мне страшно: раз молодой и красивый муж решился на подобный первый шаг, захочет и второй, и третий раз развлечься. Она же, Варя, женщина хотя и умная, и очень добрая, и благородная, и набожная, но не из тех ловких жен, которые умеют с этого рода делами мириться и через снисхождение и ловкость эту сохраняют навсегда дружбу мужей. Она, вопреки всем моим просьбам и советам, не может воздержаться, чтобы не наскучить ему укорами. А это, увы, самое верное средство удалить от себя и самого доброго мужа.

Видите, голубчик, и с этой стороны «почва» под моими ногами колеблется! И по поводу всех этих неожиданностей приходится подивиться и с ужасом подумать: как это столь-кие люди живут без религии и особенно в старости, когда уже нет утешения ни в житейской борьбе, ни в тех страстях, которые увлекают людей помоложе.

А при вере все-таки и на этой обманчивой земле много легче.

«Богу так угодно! Бог милостив!» И легче. <…>

13 января день моего рождения; 59 лет, а по статистике только 1 человек