Никто точно не знал, сколько лет Ирен Лидова́, потому что она, как истинная женщина, несколько раз «переписывала» свой возраст. Говорили, что Ирен умерла, когда ей было хорошо за 100 лет, официально было озвучено, что она скончалась в 95 лет. Услышав мой голос в телефонной трубке, Ирина Сергеевна тут же пригласила меня в гости.

Приехав в «Georges Bizet», я увидел маленькую сухонькую даму, не утратившую ни юмора, ни интереса к жизни. Ее очень взволновало мое появление в Опера́: «Николя, так странно, что они вас пригласили». – «Почему, Ирина Сергеевна?» – «Ваше присутствие подчеркивает их убогость».

Она не любила Парижскую оперу последних лет категорически, очень ее критиковала. Но меня Ирина Сергеевна старалась всячески поддержать, как-то со вздохом сказала: «Николя, я так хочу о вас написать, у меня столько мыслей по вашему поводу! Но не имею права, потому что у меня контракт с журналом, я могу писать только о покойниках!»

И еще момент. Когда я зашел в ее комнату, то увидел – все стены завешаны фотографиями собачек и кошечек. Причем каждое фото было приклеено с четырех сторон скотчем, получалось как в рамке. Оказалось, чтобы не утратить моторику пальцев, она вырезала из разных журналов и газет понравившиеся изображения и клеила их на стены. Каково же было мое изумление, когда среди этих собачек, кошечек и цветов я увидел собственную фотографию!

Где-то за год до моего приезда в Париж вышел номер журнала «Dance Europe» со мной на обложке в «Спящей красавице», а внутри была еще одна большая фотография – я в «Щелкунчике». Вот ее-то Ирина Сергеевна вырезала и повесила прямо над своей кроватью. Справа от меня находилась фотография так не любимого Семёновой Сержа Лифаря – тоже вырезанная из какого-то журнала, так же обклеенная скотчем. Поймав мой взгляд, Ирина Сергеевна сказала: «Два моих любимых танцовщика. Никого выше нет с начала века и по конец века!» Я был потрясен, потому что Ирина Сергеевна и Анну Павлову, и Вацлава Нижинского на сцене видела…

Лидова постоянно дарила мне книги. У меня целое собрание «сочинений» ее мужа – альбомов балетного фотографа Сержа Лидо. Она понимала, что скоро уйдет, и хотела отдать их в хорошие руки. Сиделка Жоржетта то и дело приносила их из ее квартиры. Как-то Жоржетте надо было куда-то отлучиться: «Николя, вы сможете покормить Ирен?» «Конечно», – ответил я.

Когда я пришел в Опера́ на утренний класс, артисты на меня смотрели как на диковинное ископаемое. Я появился из другого мира, они посторонних в своих стенах не видели никогда! Только старшее поколение этуалей помнило тот период, когда кто-то из чужаков появлялся в театре для разового выступления как «gest», а потом исчезал навсегда. Я чувствовал себя настоящим динозавром.

Первый день моей работы в Парижской опере оказался последним днем работы там известного педагога Жильбера Майера. Потому что, когда тебе исполняется 65 лет, всю труппу Парижской оперы собирают в зале Ротонды, подают шампанское, тебе говорят хорошие слова и торжественно отправляют на пенсию. Ты можешь преподавать в школе, в других местах, но не в Парижской опере. В том случае, если театр очень нуждается в тебе, как в специалисте, тебя могут пригласить как консультанта на временный договор, не более того. Так, без скандалов, очень разумно в Опера́ из века в век осуществлялась ротация кадров.

Этот красивый ритуал был мне очень интересен, у нас же в России ничего подобного не существовало. Не было и до сих пор нет нормальных законов, которые регламентировали бы смену поколений в театре. Его руководство по своему усмотрению может уволить любого, поставив человека в унизительное положение. Известная история, когда в начале XX века М. И. Петипа, уже почтенный старец, решил наведаться в Мариинский театр, служитель на входе заявил: «Пущать не велено!» В Большом театре аналогичная история произошла с М. Э. Лиепой в 1982 году, про менее громкие имена и говорить не приходится.

В тот день на приеме в честь Майера я увидел сразу всю балетную труппу, а она, в свою очередь, увидела меня. Я был представлен в присутствии дирекции и чиновников министерства культуры Франции. Там же я познакомился со всеми ведущими балетными критиками Франции. Они со мной очень мило общались, было очевидно, что Ирен Лидова́ провела работу: «Ну, если Ирен говорит, что вы – главный танцовщик в мире, если Брижит Лефевр и Юг Галь говорят, что вы необыкновенный, будем ждать вашего спектакля!»

Оказавшись в Опера́, я столкнулся с неумолимой системой иерархии, которой подчинялась вся жизнь труппы. Так как я был премьером Большого театра, служил там как бы в ранге этуали, то контракт со мной подписывали как с этуалью. Мои партнерши в «Баядерке» – одна была сюже, другая – первая танцовщица. Я был выше их по рангу, потому ход репетиций, время, смена концертмейстера – все зависело только от моего решения.

Наступил момент первой репетиции с партнершами. Когда я зашел в зал, ко мне подошла девушка, не вставая на пуанты, она была выше меня. Представилась – Мария-Аньес Жило – моя Никия. Я сглотнул. Пока мы с ней разговаривали, я, покосившись в зеркало, отметил, что мои плечи гораздо у́же, чем ее плечи.

Когда я спросил, где артистка на партию Гамзатти, мне сказали: «Она сегодня не пришла, у нее депрессия, но она скоро появится в театре. У нее трагедия в доме, ее мать покончила с собой».

Дуэт Никии и Солора в версии «Баядерки» Р. Нуреева начинается с того, что Солор хлопает в ладоши, Никия ставит свой кувшин, разбегается и прыгает к нему на руки, как бы назад, «рыбкой». Я решил, что мы сейчас наметим дуэт… Я хлопнул в ладоши, моя партнерша побежала и как сиганула! В следующую секунду: открываю глаза и вижу потолок репетиционного зала Парижской оперы. Я лежу на полу, на мне лежит моя партнерша. Первая мысль: хорошее начало, приехали!

Для справки: Нуреев танцевал с балеринами, которые всегда были меньше его ростом, потому что сам Рудольф Хаметович был невысоким – 1,73 см. А здесь мало того, что я 1,85 см, у меня еще и партнерша выше меня, а когда она вставала на пуанты – это вообще… Но моя Никия – мадемуазель Жило (все дамы, служащие в Опера́, величаются исключительно «мадемуазель», несмотря на их семейное положение) была самой любимой «девочкой» в театре и шла на позицию этуали. Я понимал, что ничего изменить нельзя.

Осталась надежда на Гамзатти, может, она не такая крупная, как Никия. Но, когда я ее увидел, как говорится, «и в душе его родился крик». У меня, видимо, глаза