представляешь, чтобы я кричала на сцене, я что, ненормальная?! Он уже не знал, как меня оскорбить, потому что пережить мой успех не мог до конца своей жизни. Очень неприятный был человек этот Лифарь!»

Пети мне тоже говорил, что у Семёновой в Парижской опере успех был в десять раз больше, чем у Лифаря. Он присутствовал на этих спектаклях. По фотографиям той поры видно, в какой потрясающей профессиональной форме была Марина Тимофеевна.

57

После класса в коридоре Пети подошел ко мне, взял за руку, посмотрел в глаза: «Я прошу прощения. Я перечитал сцену Германна с Графиней в спальне. Вы абсолютно правы – пистолет в начале неуместен, мы его достанем гораздо позже». Его ассистенты пришли в изумление: «Этого не может быть, чтобы ОН признался, что неправ! Такого не бывает, ОН на такое не способен!» Мы прошли в зал, Пети стал ставить дальше.

Когда осталась неделя до премьеры и в репетиционном зале собрали спектакль, оказалось, что несчастный Цискаридзе выходит на сцену в начале балета и практически не уходит оттуда до самого конца. Пятьдесят минут бесконечного танца…

Когда спектакль ставился, я слышал, как артисты кордебалета хихикали, что Пети сочиняет какую-то ерунду, старик выжил из ума. Но, когда Ролан собрал разрозненные сцены, как большой пазл, в единую картинку, я был поражен. Его фантазия и талант хореографа превращали тела танцовщиков то в крутящуюся рулетку, то в летящие в угаре игры́ в разные стороны карты…

За два дня до выхода на сценические репетиции выяснилось, что весь балет поставлен, кроме сцены Германна с последней картой! Осталось еще 64 такта бравурной музыки. Чувствую, сейчас мне опять придется прыгать, а сил нет к этому моменту никаких, я уже напрыгался, наползался, накрутился. А я – единственный исполнитель Германна, никакого второго состава не существовало. Значит, и все прогоны на сцене мои.

Стою, жду Пети в зале. Вдруг открывается дверь, заходит сияющий как солнце Ролан, а вместе с ним вваливается толпа, человек сорок, и пресс-секретарь театра Катя Новикова. Я в ужасе: «Катя, это кто?» Пресса! А Ролан доволен, смеется, кокетничает, встает, фотографируется, принимая то одну позу, то другую, то третью… Я не выдержал: «Господа, извините, пожалуйста, выйдите, у меня репетиция!» И выпроводил всех за дверь.

Кате Новиковой пришлось перевести Пети, что я недоволен. «Что значит, недоволен?» – удивился Ролан. «Вы мне должны поставить сцену с последней картой! Ставьте!» – рявкнул я. «Вы в этом балете, который я смотрел, так высоко прыгали…» – сказал тот невозмутимым тоном. «Какие прыжки? В „Баядерке“ много прыжков», – еле сдерживался я. «Нет, в „Баядерке“ мне не нравится, в „Лебедином“». – «Там целых четыре акта, какой вы хотите прыжок?» – процедил я сквозь зубы на исходе терпения. Он показал, я повторил. «Вот так хорошо», – радостно заключил Пети. Он сочинил сцену за три минуты! Из этого человека хореография просто «лилась рекой». «Теперь вы довольны?» – ядовито спросил меня гений.

Когда мы вышли на сцену, Пети то и дело что-то добавлял в мою партию, а на следующий день назначена генеральная репетиция. Когда эпизод в комнате Графини заканчивался, я просто убегал в кулису. Вдруг Ролана осенило: «Вы должны перепрыгнуть через кровать!» А кровать, как назло, сделали очень широкую. Я стою и понимаю, чтобы ее перелететь, мне, как реактивному самолету, разогнаться нужно…

После прогона ко мне подошел Н. Б. Фадеечев, чтобы сделать какие-то пожелания. Пети и его на наши репетиции не пускал. Тут на сцену выскочил один из педагогов, чье мнение меня вообще не интересовало, бросился к Ролану, начал говорить, что Цискаридзе тут делает неправильно и там неправильно делает. К моему изумлению, Пети стал с ним соглашаться. Силы и нервы мои были на пределе. «Танцуйте сами!» – бросил я в сердцах Пети и ушел.

58

«Пиковая дама» шла вторым балетом, после «Пассакальи» Р. Пети в I акте. Гримируюсь, стук в дверь – Ролан. В щель просунулась только его голова: «Можно я посижу?» Я молча кивнул. Он не вошел, а буквально просочился через эту щель, сел. Пети очень боялся чрезмерного театрального грима в Германне, хотел, чтобы мне сделали деликатный грим, как в кино.

Французы между собой называют нас, русских артистов, «russian shit», то есть «русское дерьмо». Считают, что в России в моде варварская роскошь в театре, а балерины и танцовщики сильно злоупотребляют гримом. В общем, что мы – «второсортный» товар, не зря нам, как я уже говорил, даже платили гораздо меньше. Думаю, это выражение некой зависти к русской танцевальной школе и нашей талантливости в области балета, с одной стороны, и европейской спеси – с другой. И это притом, что все они, современные французы и англичане, американцы и канадцы, так или иначе, выучены русскими педагогами! Потому что балет, как вид искусства, Европа, и Франция в том числе, утратила к концу XIX века. А у нас-то расцвет был в лице М. Петипа, Л. Иванова, А. Горского.

Пети, кстати, всегда подчеркивал, что балету учился у русских. Он очень смешно рассказывал, как вместе с И. Шовире и З. Жанмер они ходили в студию к М. Ф. Кшесинской для того, чтобы посмотреть на любовницу последнего русского царя. А занимались они по-настоящему у Б. А. Князева и у О. И. Преображенской.

Конечно, перед «Пиковой дамой» Ролан страшно волновался. Он собственноручно разослал приглашения на премьеру по всему миру. В общем, в тот вечер в зале Большого театра собрался весь балетный бомонд. Прилетела Зизи Жанмер, директор Парижской национальной оперы Юг Галь, интенданты ведущих европейских театров, К. Крисп от The Financial Times, пол-Парижа, пол-Лондона – в общем, как говорится, были все. Зал набился до такой степени, что Григорович сидел в партере на приставном стуле.

На самом деле «Пиковая дама» была стартом для новых руководителей Большого театра, когда они познакомились с директорами практически всех европейских театров, с известными импресарио. Благодаря влиятельной фигуре Пети, мир словно заново распахнулся для Bolshoi Ballet.

Несмотря на волнение Ролана, премьера «Пиковой дамы» прошла более чем успешно. Директор Парижской оперы Юг Галь и директор ее балетной труппы Брижит Лефевр аплодировали стоя. Нас с Пети и Лиепой бесконечно вызывали на поклоны, засыпали цветами. Два месяца каторжной работы оказались позади. Зайдя за занавес, положив голову Ролану на плечо, я вдруг разрыдался, не столько от усталости, сколько от того, что что-то настоящее, большое завершилось. За сцену каким-то неимоверным потоком хлынули люди. Пришел Григорович с поздравлениями, сказал, что гордится тем, что когда-то взял меня в театр и я вырос в артиста, который может исполнять такие роли.

Наверное, в тот момент я не очень осознавал свой успех, поскольку мне предстояло еще два дня – завтра и послезавтра,