Библия предрекает, что наступит день, когда лев будет лежать рядом с ягненком, когда у нас отпадет необходимость в осторожности, потому что нам нечего будет бояться. (Вряд ли стоит говорить, что и ты не лев, и я не овечка.)

Я хочу в последний раз вернуться к мервевилльской теме.

Рано или поздно каждый из нас состарится, и обходиться с нами наверняка станут так, как сами мы обходились с нашими родителями. Как говорится, что посеешь, то и пожнешь. Я понимаю, тебе, привыкшему к одинокой жизни, трудно жить с отцом, и все же Мервевилль – решение неверное.

Ты не один испытываешь затруднения этого рода, Джон. Такая же проблема, но только связанная с нашей матерью стоит передо мной и Кэрол. А когда Кэрол и Клаус переберутся в Америку, бремя это ляжет непосредственно на мои и Лукаса плечи.

Я знаю, ты неверующий, и потому не предлагаю тебе молиться о наставлении. Собственно говоря, и я себя такой уж верующей назвать не могу, и все же молитва – вещь хорошая. Даже если наверху услышать ее некому, ты хотя бы выговариваешься, а это лучше, чем держать все в себе.

Жаль, что у нас не было побольше времени для разговоров. Помнишь, как мы беседовали в детстве? Мне очень дороги воспоминания о тех временах. Как грустно, что, когда мы умрем, наша история, твоя и моя, умрет вместе с нами.

Я даже сказать не могу, какую нежность испытываю к тебе в эту минуту. Ты всегда был моим любимым кузеном, но тут что-то большее. Мне так хочется защитить тебя от жизни, хоть ты, вероятно, в защите и не нуждаешься (как я догадываюсь). Трудно понять, что следует делать с чувствами, подобными этим. Двоюродное родство представляется теперь чем-то старомодным, не правда ли? Скоро все правила насчет того, кто на ком может жениться, правила о двоюродных, троюродных и четвероюродных родичах, которые нам полагалось знать назубок, обратятся в принадлежность антропологии – и только.

И все же я рада, что мы не исполнили нашу детскую клятву (помнишь ее?) и не поженились. Да и ты, наверное, тоже рад. Пара из нас получилась бы безнадежная.

Тебе нужно, Джон, чтобы в твоей жизни был кто-то заботящийся о тебе. Даже если выбранная тобой женщина не будет любовью всей твоей жизни, семейная жизнь лучше той, которую ты ведешь теперь, в которой вас только двое – твой отец и ты. Да и в том, чтобы проводить ночь за ночью в одиночестве, тоже хорошего мало. Ты прости меня за такие слова, они результат горького опыта.

Мне следовало бы порвать это письмо, уж больно оно нескромное, но я не порву. Я говорю себе: мы так давно знаем друг друга, что ты наверняка простишь меня, если я коснулась того, чего мне касаться не следует.

Мы с Лукасом счастливы вместе во всех смыслах этого слова. Каждую ночь я опускаюсь (так сказать) на колени и благодарю небеса за то, что наши с ним пути пересеклись. Как мне хотелось бы, чтобы и ты мог сказать о себе то же самое.

Тут на кухне появляется, словно вызванный заклинанием, Лукас – склоняется над Марго, губы его прижимаются к ее волосам, ладони, скользнув под ночную рубашку, ложатся на груди.

– My skat, – произносит он: Сокровище мое.

Ну уж нет, так нельзя. Это всего лишь ваша выдумка.

Выброшу. Губы его прижимаются к ее волосам.

– My skat, – произносит он, – ты когда ложиться собираешься?

– Сейчас, – отвечает она и опускает ручку на стол. – Сейчас.

Skat: выражение нежности, которое она не любила, пока не услышала от Лукаса. Теперь же, стоит ему прошептать это слово, и она вся тает. Она – сокровище этого мужчины, в которое он может окунаться, когда захочет.

Они лежат в объятиях друг друга. Кровать поскрипывает, ну и пусть, они у себя дома и имеют право скрипеть ею столько, сколько им захочется.

Опять!

Обещаю, закончив, я оставлю вам текст целиком, и вы сможете вычеркнуть все, что вам не понравится.

– Это ты Джону письмо писала? – спрашивает Лукас.

– Да. Он такой несчастный.

– Может быть, у него натура такая. Меланхолический склад личности.

– Но он же не был таким. В прежние времена я видела его очень счастливым. Ах, если бы он встретил женщину, которая отвлекла бы его от мыслей о себе любимом.

Однако Лукас уже спит. Такова его натура, склад личности: засыпает он мгновенно, точно невинное дитя.

Она и рада бы составить ему компанию, но к ней сон приходит медленно. Над ней словно витает призрак кузена, зовет ее вернуться на темную кухню, закончить письмо к нему. «Ты только верь мне, – шепчет она. – Я вернусь к письму, обещаю».

Однако, когда она просыпается в понедельник, времени на письмо, на интимные излияния не остается, обоим приходится сразу же ехать в Кальвинию – ей в отель, Лукасу в транспортную контору. Весь день она возится в лишенной окон комнатушке, находящейся за стойкой портье, с неоплаченными счетами и к вечеру устает до того, что сил на письмо у нее не остается, да и вчерашнее настроение успело ее покинуть. «Думаю о тебе», – выводит она внизу страницы. Даже это неправда, за весь день она ни разу о Джоне не вспомнила. «С большой любовью, – пишет она. – Марджи». Затем сует письмо в конверт, пишет на нем адрес, заклеивает. Все. Дело сделано.

С большой любовью. А если точно, насколько большой? Достаточной, коли на то пошло, для спасения Джона? Достаточной, чтобы отвлечь его от себя, от меланхолии, входящей в состав его натуры? В этом она сомневается. И что, если он не хочет, чтобы его от них отвлекали? Если для выполнения его грандиозного плана – проводить выходные на веранде дома в Мервевилле, сочинять стихи, пока солнце лупит по железной крыше, а в задней комнате кашляет отец, – требует всей меланхолии, какую он способен мобилизовать?

Это первое опасение, которое ее посещает. Второе является, когда она подходит с письмом к почтовому ящику и подносит конверт к ожидающей его щели. Неужели то, что она написала, то, что кузену предстоит прочесть, и вправду лучшее, что она способна ему предложить? «Нужно, чтобы в твоей жизни был кто-то». Чем могут помочь Джону эти слова? «С большой любовью».

Но тут она думает: «Он взрослый человек,