единым и постоянным в своих поколениях, то есть все в нем, в каждую эпоху своего развития, как в индивиде, так и в массе, происходит из одного и того же принципа, который заключается не в бытии, а в становлении. Они не видят, с одной стороны, что прогресс в нравственности — это непрестанное завоевание ума над животными чувствами, так же как прогресс в богатстве — это плод войны, которую труд ведет против скупости природы; следовательно, идея потерянной обществом исконной добродетели столь же абсурдна, как идея потерянного трудом исконного богатства, и сделку со страстями следует воспринимать в том же смысле, как сделку со спокойствием. С другой стороны, они не хотят слышать, что если в человечестве есть прогресс, либо по факту религии, либо по какой-либо другой причине, то предположение о конституционной испорченности — это нонсенс, противоречие.

Но я предвосхищаю выводы, которые мне придется сделать: займемся лишь констатацией того, что нравственное совершенствование человечества, как и материальное благополучие, осуществляется путем череды колебаний между пороком и добродетелью, заслугой и провинностью.

Да, есть прогресс человечества в справедливости, но этот прогресс нашей свободы, возникающий из прогресса нашего разума, несомненно, не доказывает нашей природной доброты; и, не позволяя нам превозносить наши страсти, он поистине разрушает их преобладание. Наша злоба со временем меняет моду и стиль: лорды средневековья грабили путешественника на большой дороге, а затем предлагали ему гостеприимство в своем замке; меркантильный феодализм, менее жестокий, эксплуатирует пролетария и строит для него больницы: кто осмелится сказать, кто из них заслужил пальму добродетели?

Из всех экономических противоречий стоимость является той, которая, доминируя над другими и обобщая их, как бы держит скипетр общества, я чуть не сказал — нравственного мира. До тех пор, пока стоимость, колеблющаяся между двумя полюсами, стоимостью полезной и стоимостью обмена, не достигнет своего назначения, «твое» и «мое» останутся произвольно установленными; условия успеха — следствием случая; собственность опирается на сомнительное звание, все в общественной экономике является временным. Какие выводы должны были извлечь из этой неопределенности стоимости общительные, умные и свободные существа? создание дружественных правил, защищающих труд, гарантирующих обмен и низкие цены. Какая счастливая возможность для всех — заменить верностью, бескорыстием, нежностью сердца незнание объективных законов справедливости и несправедливости! Вместо этого торговля стала повсюду, посредством спонтанных усилий и единодушного согласия, случайной сделкой, контрактом на копию, лотереей, часто спекуляцией на неожиданности и мошенничеством.

Что заставляет собственника пропитания, хранителя общественного магазина имитировать дефицит, поднимать тревогу и вызывать возмущение? Общественное легкомыслие сдает потребителя на милость; любое изменение температуры дает ему предлог; уверенная перспектива наживы в конце концов развращает его, и страх, умело распространяемый, бросает население в его сети. Правда, мотив, заставляющий действовать мошенника, вора, убийцу, эти натуры, извращенные, как говорят, социальным порядком, — тот же самый, который оживляет скупщика. Как же тогда эта страсть к наживе, существующая сама собой, оборачивается во вред обществу? Каким образом превентивный, репрессивный и принудительный закон должен был постоянно вводить ограничения для свободы? Ибо в этом состоит обвинительный факт, и отрицать его невозможно: всюду закон появился в результате злоупотребления; всюду законодатель видел себя вынужденным поставить человека в положение, в котором он будет бессилен приносить вред, что синонимично попытке заткнуть глотку льву, сделать инфибуляцию кабану. И социализм, всегда подражая прошлому, сам не претендует ни на что другое: что же такое, в самом деле, эта организация, которую он требует, если не более сильная гарантия справедливости, более полное ограничение свободы?

Характерная черта коммерсанта — сделать из любой вещи либо объект, либо инструмент продвижения. Разобщенный со своими единомышленниками, не согласный со всеми, он — «за» и «против» всех фактов, мнений, партий. Открытия, наука — все это в его глазах военная машина, против которой он борется и которую он хотел бы уничтожить, если только он сам не сможет использовать ее, чтобы убить своих конкурентов. Артист, ученый — артиллерист, умеющий маневрировать событиями пьесы и норовящий подкупить, если не может приобрести. Коммерсант убежден, что логика — это искусство доказывать по собственному желанию, что истинно и что — ложно; именно он изобрел политическую продажность, торговлю совестью, проституцию талантов, коррупцию прессы. Он умеет находить аргументы и адвокатов для всяких измышлений, для всех беззаконий. Только он никогда не питал иллюзий относительно стоимости политических партий: он считает их все одинаково годными к эксплуатации, то есть одинаково абсурдными.

Без всякого уважения к собственным мнениям, которые он поочередно то провозглашает, то отрицает; преследуя в других нарушения, в которых он сам виновен, он лжет в своих претензиях, он лжет в своих сведениях, он лжет в своих документах; он преувеличивает, он смягчает, он переоценивает; он смотрит на себя как на центр мира, и все, что вне его, имеет лишь существование, стоимость, относительную истинность. Тонкий и хитрый в своих сделках, он утверждает, он резервирует, всегда боясь того, чтобы сказать слишком много и не сказать достаточно; злоупотребляя словами с простаками, обобщая, чтобы не компрометировать себя, выбирая, чтобы ни на что не соглашаться, он три раза поворачивается вокруг себя самого и семь раз почешет подбородок, прежде чем сказать свое последнее слово. Приходит ли он, наконец, к какому-то к выводу? он перечитывает, он толкует, комментирует; он дает себе пытку найти в каждой частице своего поступка глубокий смысл, а в самых ясных фразах — противоположность тому, что в них сказано.

Какое бесконечное искусство, какое лицемерие в отношениях с рабочим человеком! От простого руководителя до крупного предпринимателя, как они договариваются эксплуатировать его! как они умеют спорить о работе, чтобы получить ее по самой подлой цене! Для начала это надежда, за которую хозяин получает движение дела; затем обещание, что он учитывает наряд (на работу); затем испытание, жертва (поскольку ему никто не нужен), которую несчастный должен признать, довольствуясь самой низкой заработной платой; это бесконечные требования и перегрузки, вознаграждаемые самыми грабительскими и фальшивыми расчетами. И надо, чтобы рабочий замолчал и поклонился, чтобы он сжал кулак под рабочей блузой: ведь начальник руководит делом так, чтобы быть счастливым от участия в мошенничествах. И это отвратительное давление, такое спонтанное, такое наивное, такое свободное от всякого высшего порыва, потому что общество еще не нашло способа предотвратить его, подавить, наказать, его приписывают социальному принуждению! Какое безобразие!

Лорды средневековья грабили путешественника на большой дороге, а затем предлагали ему гостеприимство в своем замке; меркантильный феодализм эксплуатирует пролетария и строит для него больницы: кто из них заслужил пальму