быстрыми копытами раненых и мертвых, лежащих на его пути; потому что душа коня неистощима в своем великодушии. Эти животные — мученики во имя нас по своей постоянной и преданной природе. Но слуга, который защищает своего господина с риском для жизни, за небольшое количество золота предает и убивает его; целомудренная жена оскверняет постель в связи с отвращением или с отсутствием, и в Лукреции мы находим Мессалину; владелец, по очереди отец и тиран, приподнимает и восстанавливает своего разоренного фермера, и отвращает со своих земель свою слишком многочисленную семью, увеличенную по слову феодального договора; военный человек, зеркало и образец рыцарства, делает из трупов своих товарищей средство для собственного продвижения вперед. Эпаминондас[249] и Регулус[250] торгуют кровью своих солдат: какие доказательства прошли перед моими глазами! и по ужасному контрасту профессия жертвоприношения наиболее плодотворна в трусости. У человечества есть свои мученики и отступники: чему, опять же, я приписываю этот раскол?

К антагонизму общества, говорите вы всегда; к состоянию разлуки, изоляции, вражды со своими ближними, в котором до сих пор жил человек; одним словом, к тому отчуждению его сердца, которое заставило его принять наслаждение за любовь, собственность за обладание, наказание за труд, пьянство за радость; к тому ложному сознанию, наконец, раскаяние которого не переставало преследовать его под именем первородного греха. Когда человек, примирившись с самим собой, перестанет смотреть на своего ближнего и на природу как на враждебные силы, тогда он будет любить и производить по спонтанности своей энергии; его страсть будет отдавать так же, как она сегодня приобретает; и он будет искать в труде и самоотверженности свое единственное счастье, свое высшее наслаждение. Тогда любовь станет истинно и безраздельно законом человека, справедливость останется лишь пустым именем, назойливым воспоминанием о периоде насилия и слез.

Разумеется, я не игнорирую ни факта антагонизма, или, как вам будет угодно назвать, религиозного отчуждения, ни необходимости примирения человека с самим собой; вся моя философия есть лишь вечность примирений. Вы признаете, что противоречие нашей природы является предпосылкой общества, скажем лучше, материей цивилизации. Это именно тот факт, но, заметьте, нерушимый факт, смысл которого я ищу. Конечно, мы были бы близки к взаимопониманию, если бы вместо того, чтобы рассматривать инакомыслие и гармонию человеческих способностей как два отдельных, отрезанных и последовательных периода в истории, вы согласились бы видеть в них, как и я, лишь две стороны нашей природы, всегда противоположные, всегда добивающиеся примирения, но никогда полностью не примиренные. Одним словом, поскольку индивидуализм — исконное качество человечества, то объединение — это дополнительный термин; но оба они находятся в непрестанном проявлении, и на земле справедливость вечно является условием любви.

Расспросите коммивояжеров о нравственности их профессии; они будут добросовестны: все они скажут вам, что коммивояж — это разбой… Коммивояжер — игрок, клеветник, шарлатан, продажный, вор, фальсификатор

Таким образом, догмат грехопадения есть не только выражение особого, преходящего состояния разума и человеческой морали: это спонтанное, в символическом стиле, оттого столь же удивительное, сколь и несокрушимое, исповедание вины в склонности ко злу нашего рода. Горе мне грешному, — восклицает со всех сторон и на всех языках сознание рода человеческого, Vœ nobis quia peccavimus! (Горе нам, потому что мы согрешили!). Религия, конкретизируя и драматизируя эту идею, вполне могла перенести за пределы мира и на задворки истории то, что интимно и неотвратимо для нашей души; это было с ее стороны всего лишь интеллектуальным миражом: она не ошиблась в существенности и устойчивости факта. Значит, именно этот факт всегда является оправданием, и именно с этой точки зрения мы будем объяснять догмат о первородном грехе.

У всех народов были свои искупительные обычаи, покаянные жертвы, репрессивные и уголовные институты, рожденные ужасом и сожалением о грехе (первородства). Католицизм, который воздвигает теорию повсюду, где общественная спонтанность выражает идею или возлагает надежду, превращает в таинство как символическую, так и действенную церемонию, посредством которой грешник выражает свое покаяние, просит у Бога и людей прощения за свою вину и готовится к лучшей жизни. Поэтому я не сомневаюсь, что Реформация, отвергая раскаяние, опираясь на слово «метанойя»[251], приписывая вере только добродетель, развенчивая, наконец, наказание, сделала шаг назад и полностью проигнорировала закон прогресса. Отрицать — еще не значит отвечать. Злоупотребления церкви призывали с этой точки зрения, как и многое другое, к реформе; теории наказания, проклятия, отпущения грехов и благодати содержали, если позволено так сказать, в скрытом состоянии, всю систему воспитания человечества; надо было развивать, подталкивать к рационализму эти теории: Лютер умел только разрушать. Предсмертное исповедание было деградацией покаяния, двусмысленной демонстрацией, замененной великим актом смирения; Лютер рассчитывая на папистское лицемерие, сократил первобытное исповедание перед Богом и людьми (exomologoûmai tô théô… kai humin, adelphoï) до монолога. Христианский смысл, таким образом, был утрачен; и лишь три века спустя он был восстановлен философией.

Затем, поскольку христианство, то есть религиозное человечество, не могло ошибиться в РЕАЛЬНОСТИ факта, существенного для человеческой природы, того факта, который оно обозначило словами изначального преступления, давайте еще раз спросим христианство, человечество, о СМЫСЛЕ этого факта. Не будем удивляться ни метафоре, ни аллегории: истина не зависит от фигур (речи). А впрочем, что для нас есть истина, если не непрекращающийся прогресс нашего духа от поэзии к прозе?

И сначала давайте выясним, не будет ли эта своеобразная идея изначальной предначертанности иметь где-то в христианском богословии свою коррелятивность. Ибо истинная идея, родовая идея, не может быть результатом изолированного замысла; нужна серия.

Христианство, заложив в качестве первого термина догмат грехопадения, продолжило свою мысль, утверждая для всех, кто умирал в этом состоянии скверны, бесповоротное отделение от Бога, вечное мучение. Затем оно дополнило свою теорию, примиряя эти две противоположности догмой реабилитации или благодати, согласно которой всякая тварь, рожденная в ненависти к Богу, примиряется заслугами Иисуса Христа, которые вера и покаяние делают действенными. Таким образом, сущностная испорченность нашей природы и вечная кара, кроме искупления добровольным участием в жертве Христовой: такова в сумме эволюция богословской идеи. Второе утверждение является следствием первого; третье — отрицанием и преображением двух других: ведь изначальное зло нерушимо, а искупление, которое оно влечет, вечно, если только не появится высшая сила, которая посредством полного обновления разорвет эту участь и прекратит анафему.

Человеческий разум в своих религиозных фантазиях, как и в своих самых положительных теориях, всегда имеет только один метод: та же метафизика произвела христианские мистерии и противоречия политической экономии; вера, сама того не ведая, происходит из разума; и