- Ты говорил, что я все равно приду к тебе, ты знал, чем все закончится, говорил, что я буду твоей, что у меня не получится от тебя сбежать. И, знаешь, ведь действительно не получилось, - Лис усмехается невесело, передергивает плечами.

- Что?

- Ты пришел ко мне однажды совсем другим. Пришел, как приходил до этого, Аарон. Все у той же реки, вот только… в тот раз ты не говорил о прощении, о Нем, о том, что я должна отречься. И злости в тебе не было. С этого все началось… А в ночь Самайна первый шаг сделала я. Сама поцеловала, сама…

- Тебя забрали….

- Через два дня, Зарецкий. Потом сожгли. И теперь я помню, как лизали тело языки пламени. Кусали за лодыжки, бедра, живот и руки. Я помню, как плавилась моя кожа, как ломало кости, как все натягивалось и рвалось. Я не уверена, от чего умерла: из-за боли, из-за того что задохнулась, или потому что сердце не выдержало. Но я уверена, что … Уверена, что этот костер… Он… прощал меня за любовь к тебе. Поэтому нас кто-то увидел, поэтому за мной пришли, поэтому я оказалась там, да? Скажи мне, Аарон, за любовь к тебе?

- Я не знаю, Эли… Как не знал тогда, я не знаю и сейчас.

- Думаю, что не знаешь, - вздыхает она.

- Ты ушла… потому что боишься меня? – слова выходят хриплым лаем. Я стискиваю Лис, прижимаю к себе крепче, ощущая, как каменеет каждая мышца в теле.

- Ты иногда несешь полный бред, Зарецкий, - фыркает Громова, накрывая руки, сцепленные в замок на ее талии, своими. – И снова меня с кем-то путаешь. Тебе, что, всю твою долгую и унылую жизнь попадались одни истерички?

- Громова… - я встряхиваю ее немного, трусь щекой о ее. – Почему ты свалила?

- А ты подумай, что творилось у меня в голове, Зарецкий. Я знаю себя как Элисте, как собирателя, как… себя… И в один миг, по щелчку пальцев, просто потому, что собака стала сильнее, все меняется. Реальность, та, которую я знала, та, к которой я привыкла, осыпалась осколками к ногам. Я… К тому же… воспоминания вернулись не все… По крайней мере, не сразу. Клочками и обрывками, как разорванная фотография. Я боялась, что сорвусь в истерику, я боялась, что могу навредить Дашке. Ты же чувствуешь? – скорее утверждает, чем спрашивает.

- Да. Тебя… ты везде здесь.

- Было хуже, - вздыхает Лис. – Из-за вмешательства Сэма пес теперь очень сильный, было в тысячу раз хуже. Я могла сорвать Дашкины блоки. Ну и… я хотела понять, почему вспомнила именно сейчас, и хотела вспомнить все.

- Поняла?

- Попыталась. Сэм сказал, что все из-за тебя.

И в голове тут же всплывают слова падшего: «не давай ей вспомнить». Самаэль пытался предупредить, Самаэль полагал…

- Сэм считал, - не дает додумать мысль Лис, - возможно, все еще так считает, что я сбегу от тебя на край света, и ты все-таки уничтожишь мир.

- Он – трепло, - рычу, чувствуя, как немного отпускает голову, как слабее становится давление. – О чем еще он растрепал?

- О реках крови, трупах и твоей ярости, Аарон. Теперь, по крайней мере, я понимаю, почему меня швырнуло в тебя, почему меня ломает, откуда весь этот… - она взмахивает неопределенно рукой, - все то, что между нами. Почему оно… такое…

- Если ты сейчас скажешь, что это неотработанный гештальт, я тебя придушу, - качаю головой.

- Катись в ад, Зарецкий, - фыркает Лис. – Меня весь день таскало по битому стеклу…

Я разворачиваю Элисте лицом к себе, а она не прекращает тараторить.

- …не для того, чтобы ты сейчас…

- Я дурак, я понял, - соглашаюсь, прерывая Громову. На самом деле, мне все равно, почему и из-за чего. Я все еще не до конца понимаю, принимаю то, о чем она говорит. Возможно, я приму потом, скорее всего, ярость проснется снова, возможно, я буду жрать себя не один день. Но сейчас мне по хер.

Мне настолько удивительно по хер, что почти не верится. А еще страшно. Странный иррациональный страх, завязанный на долбанном «бы». Лис могла бы уйти, Лис, действительно, как тысячи миллионы других могла бы бояться меня, винить, ненавидеть, проклинать. Но она тут, в моих руках, все еще со мной.

И между нами явно что-то большее, чем просто воспоминания, прошлые жизни и время.

Я целую ее.

Вжимаю в себя и целую, отмечаю краем сознания, что за спиной раскрываются крылья, понимаю, что нам лучше бы убраться с крыши, но…

Сегодня я мог все просрать. Снова, если то, о чем она говорит, правда. Но не просрал, потому что Лис – это Лис, моя девочка из Изумрудного города. Поэтому…

Пошло оно все к черту.

Элисте Громова

От поцелуя отдает безнадегой, Зарецкий целует с каким-то отчаяньем, жестко, сминает мои губы, врывается языком в рот, царапает зубами и колючей щетиной. Его руки на мне сжимают все крепче, все сильнее, практически до синяков, он натягивает ткань моей майки на спине, он втискивает меня в себя.

И мне сносит голову от его запаха, от движений, от того, что между нами. Оно огромное, оно пульсирует, колется разрядами прямо под кожу, ядом безумия струится по венам, наполняет до краев, до черных мушек перед глазами.

Поцелуй бесконечный. Горько-сладкий и отчаянный.

Кажется, что я все-таки сломала Зарецкого. Кажется, что он все-таки сломал меня. Снова, если тому, что я вспомнила, можно верить.

Я отстраняюсь с усилием, отдираю себя от него, всматриваюсь в лицо, в распахнутые за спиной крылья. Шесть. Шесть черных, как пепел ада, крыльев. Одна пара, чтобы закрывать лицо, потому что серафим не может видеть Его лика, потому что лик серафима не должны видеть случайные люди. Вторая пара, чтобы укрывать ноги, серафим не должен ступать по оскверненной земле, по земле, напитанной грехами и пороками. Третья пара, чтобы поднимать его в небо. Когда-то эти крылья были кипенно-белыми, когда-то в прошлой жизни, как во сне, Аарон был просто Аароном, не падшим, но Десницей, и его поцелуи таили в себе горящие угли.

Теперь все не так.

- Ты так смотришь, - его голос шершавый и колючий, как и его щетина, взгляд напряженный, а руки по-прежнему сжимают так, что каждый мой следующий выдох касается жестких губ.

- Думаю, о том, как сильно ты изменился, о силе твоих крыльев, о том, что мне жаль, что все… через задницу. Тогда и сейчас. О том, в какой ярости ты был, когда пал.

- Они забрали у меня последний свет, Эли, - драно выдыхает Шелкопряд. – Ярость – не то слово, - качает он головой и мерцает вместе со мной без предупреждения.

Через миг я снова у Зарецкого, сижу на столе в кухне, смотрю, как он разливает вино по бокалам, снова возвращается ко мне. Выражение лица непонятное, как будто ему слишком многое не дает покоя и он никак не может понять, с чего же начать.

Сегодня с утра я ощущала примерно то же.