Восставших тут же охватила паника. После первого же залпа «Ростислава» моряки на «Очакове» покинули свои посты. Юному Шмидту казалось, что это «табун взбесившихся зверей», который тщетно пытается усмирить отец. «Я увидел, — вспоминал он, — среди бегущей и ревущей массы моего отца с распростертыми руками. Он хватал матросов, преграждал им путь, останавливал, стараясь прекратить панику и водворить порядок. Но его слова „С нами Бог, с нами русский народ!“ не производили больше никакого впечатления». Другие моряки прыгали в воду, чтобы спастись от снарядов, обрушившихся на «Очаков», но были беспощадно расстреляны из пулеметов. Тех, «кому чудом удавалось доплыть до берега, того приканчивали солдаты карательного отряда», выстроившиеся длинной цепью вдоль берега. Жители города, наблюдавшие эту картину с Приморского бульвара, спасли нескольких моряков, переодев их в гражданскую одежду и переправив в город[904].

Евгений Шмидт подтверждает, что во время расстрела восставший экипаж «Очакова» не сделал ни одного выстрела. По его оценке, все продолжалось примерно час с четвертью. Результаты были катастрофическими: везде «царствовали хаос и разрушение», на палубе были «одни кровавые пятна; от надстроек и приспособлений в верхних частях корабля остались бесформенные груды обломков». Развязку приблизил пожар, начавшийся на крейсере. Шмидт крикнул сыну: «Давай руку. Умирать, так умирать вместе». Единственный шанс на спасение — прыгнуть в воду и в темноте попытаться незамеченными доплыть до миноносца, поддерживавшего восставших. Петр Шмидт сам спустил красный флаг на «Очакове», а затем отец и сын по канату спустились на соседнюю баржу, разделись и прыгнули в ледяную воду. Плывя к миноносцу № 279, юноша заметил, что море «покрыто сотней плывущих голов… То одна, то другая голова исчезали под водой, и лишь красное расплывающееся пятно отмечало на краткий миг то место, где только что был человек». Многие из тех, кто не был ранен, тонули от холода и усталости. Отец и сын Шмидты были хорошими пловцами и сумели доплыть до миноносца, где их вытащили из воды[905].

Оказавшись на борту миноносца, Петр Шмидт снова принял командование. Как рассказывает его сын, небольшая группа спасшихся с «Очакова» моряков, от тридцати до сорока человек, согласились с его планом — выйти в море и направиться к берегам Румынии или Болгарии, где можно было попросить политическое убежище. Но последняя надежда на свободу оказалась недолговечной. «Полный ход вперед!» — крикнул Шмидт машинному отделению, и вскоре миноносец «летел как птица, со скоростью 30 узлов». Но этой скорости было недостаточно для спасения. Когда миноносец проходил траверс Херсонесского маяка, над ним пролетел первый снаряд с «Ростислава». Второй выстрел тоже был неточным, но третий снаряд угодил в машинное отделение, убив машинистов и выведя из строя двигатель. Только после того, как миноносец замедлил ход и лег в дрейф, Шмид, его сын и остальные мятежники поняли, что «игра проиграна и последняя карта бита»[906]. Дальнейшее сопротивление бесполезно.

Абордажная команда с «Ростислава» арестовала всех выживших мятежников, находившихся на борту миноносца. В Севастополе были арестованы около двух тысяч человек, но количество жертв подсчитать сложно. Согласно газетным сообщениям, в военно-морском госпитале лечились двадцать девять тяжелораненых, тридцать два легкораненых и девятнадцать пациентов с ожогами. С поврежденного «Очакова» сняли пятнадцать обгоревших тел, но пятьдесят членов экипажа числились пропавшими без вести; вероятно, они были мертвы, причем большинство утонули. Учитывая интенсивность обстрела, возникшие в результате его пожары и расстрел восставших из пулеметов с берега, эти потери выглядят подозрительно низкими. Точно так же «божий промысел сохранил каким-то чудом жизнь всех арестованных Шмидтом офицеров»[907].

После восстания до шести тысяч человек были осуждены и отправлены в тюрьму; многие отбывали продолжительные сроки на каторге. По случайному совпадению, а скорее намеренно, военно-полевой суд над руководителями восстания проходил 16 февраля 1906 г. (СС) в крепости Очаков в устье реки Днепр, где содержались мятежники. Процесс широко освещался прессой. Комментарии — вне всякого сомнения, под угрозой цензуры — отражали только позицию властей. Стремясь опорочить мятежников, «Севастопольская газета» вопрошала: «Почему Шмидт берет на себя смелость утверждать, что он действовал тогда как ставленник русского народа, представитель его нужд? Кто его на это уполномочил? Где его верительные грамоты и кем они подписаны?.. Если бы Шмидт в действительности так искренне был предан своему делу… было бы логичным его поступком умереть на „Очакове“ вместе с другими, а не бежать». В той же критической статье цитировался обвинитель, заявивший, что «настоящее дело имеет громадное значение как в общественном, так и в служебном отношениях». «Можно исчислить вред материальный, — сказал он, — потому что можно определить сумму убытков, причиненных мятежом, но вред моральный, нравственный не подлежит оценке, его расценить невозможно. Преступления, совершенные подсудимыми, поражают своею грандиозностью. Эта грандиозность заключается как в дерзости и преступных замыслах, так и в размере самого мятежа»[908].

В вердикте суда, проходившего в Очакове, никто не сомневался: главные руководители мятежа, в том числе Шмидт, Частник и еще двое, были приговорены к расстрелу. Во время заключения в крепости Очакова Шмидт примирился с судьбой, поскольку по существующим законам мятеж наказывался смертной казнью; помилование представлялось маловероятным, поскольку он был руководителем восстания. В конце декабря, задолго до начала судебного процесса, он отправил из тюрьмы письмо, в котором подробно описывал, какими бы хотел видеть свои похороны. Шмидт высказал несколько просьб, предназначенных для того, чтобы увековечить его память и память революционной борьбы, которую он олицетворял. Во-первых, он попросил, чтобы его тело выдали рабочим Севастополя и чтобы они были «полными хозяевами и распорядителями на похоронах»: ведь «я их депутат, званием этим горжусь». Во-вторых, он желал, чтобы на похоронах «были учебные заведения», потому что «дети выказали мне много доверия», а также чтобы играл оркестр реального училища. В-третьих, место для могилы следует выбрать «рядом с братской могилой несчастных жертв, убитых в Севастополе в ночь с 18 на 19 октября у здания тюрьмы», дабы исполнилась данная им клятва. Его четвертое желание — чтобы на похоронах «было все красное, ничего черного, не исключая обивки гроба». И последнее — если Севастополь когда-нибудь в будущем даст деньги на памятник, то этот памятник должен быть выполнен по его проекту. Он попросил, чтобы на камне была вырезана его клятва, сверху лежал настоящий якорь, а венчал все сооружение красный флаг из жести. «Я поднял знамя революции русского флота, оставшегося верным народу, и пусть этот флаг свободы развевается на моей могиле». В заключение он скромно заметил: «Такой памятник не будет стоить дорого»[909].