межведомственной комиссии по России Фрэнк Уайз, пусть и представлявший в настоящий момент Департамент по контролю за качеством продовольствия, но прекрасно ориентировавшийся в российской политике и нравах ее бюрократического аппарата еще с царских времен, весьма скептически смотрел на перспективы договориться. Критики Красина в Москве, отмечал Уайз, довели его до того, что он готов лететь в СССР, чтобы защитить свою позицию на переговорах[1266]. Красин, как никто другой, понимал, что необходимо заканчивать войну. И как можно скорее отказаться от бредовых идей мировой революции. Надо договариваться с капиталистическими странами, иначе изнуренной двумя войнами России выжить будет крайне сложно. Это понимание пришло к нему задолго до того дня, когда он сел за стол переговоров с Ллойд-Джорджем. «Нельзя без конца расходовать металлы, топливо, порох, губить лошадей и скот, кормить здоровых лоботрясов, вместо того чтобы кормиться от их работы, без конца печатать бумажные деньги», — делился он с женой своими мыслями в одном из писем еще в феврале 1919 г.[1267] Именно поэтому Красина буквально приводили в бешенство постоянные заявления НКИД, в которых подчеркивался приоритет политической составляющей его миссии в ущерб торговым связям, достижению прогресса в установлении которых посвящалась вся его деятельность в Лондоне.

Ко всем этим политическим вопросам примешивалась и личная неприязнь между двумя советскими деятелями, уходящая своими корнями еще ко временам первой русской революции. Красин никогда не мог простить «перекрасившемуся» меньшевику участия в расследовании обвинений в его адрес по поводу возможных злоупотреблений финансами партии и причастности к операциям с фальшивыми деньгами. Тогда Ленину удалось замять скандал[1268]. К тому же Красин был невысокого мнения о деловых качествах оппонента, подчеркивая в письмах к жене, что «Чичерин соперничал в глупости своей политики с Троцким»[1269]. Такое замечание, которое не составляло секрета для Чичерина, особенно его задевало, поскольку он сменил Троцкого на посту наркоминдела. На эти дрязги накладывались и разногласия, которые все чаще возникали между Красиным и Чичериным по вопросам внешней торговли, где глава ведомства иностранных дел чувствовал себя обойденным более удачливым соперником. «Дипломатия пожирает торговлю», — как-то с горечью заявил Красин в особенно тяжелый для себя момент жизни[1270].

Не будем забывать, в стране тотального дефицита и полнейшей разрухи люди, имевшие доступ к материальные ценностям, что многократно усиливало их возможности влиять на окружающих в выгодном для себя направлении, являлись объектами особой зависти со стороны остальных категорий советских служащих и представителей партийного аппарата, не говоря уже о простых смертных. Так, например, при подготовке к командировке в Лондон для участия в переговорах о прекращении боевых действий с Польшей в июле 1920 г. Каменев, наряду с политическими директивами о том, какой позиции придерживаться и каких целей добиваться, получил личное секретное поручение от В. И. Ленина: «Мне лично прошу прислать… два хороших термоса»[1271].

На все эти тонкости внутрипартийных, скрытых от посторонних глаз, межличностных трений накладывалось еще и то обстоятельство, что у Красина в придачу весьма непросто складывались отношения с Троцким, в поддержке которого, особенно в вопросах сохранения монополии внешней торговли, он очень нуждался, ибо это обеспечивало ему большой административный вес в правительстве. Тем более что Красин достоверно знал, насколько ревниво относился Троцкий к его исключительному положению и высокому авторитету в госаппарате и партии.

По воспоминаниям Ю. В. Ломоносова, у которого также вполне хватало причин ненавидеть Красина, именно Троцкий инициировал создание постановлением Совета народных комиссаров (СНК)[1272] от 18 ноября 1919 г. комиссии по обсуждению причин бездеятельности НКПС, которым, напомню, руководил Леонид Борисович. Немаловажно, что во главе ее, опять же по настоянию Льва Давидовича, поставили его родственника Каменева. По мнению Ломоносова, это была «склока между Троцким и Красиным». И вообще, обращаясь к Красину даже публично, Троцкий «не гораздо стеснялся в выражениях».

Сам же Ломоносов отмечал, что Каменев в роли главы комиссии по причинам бездеятельности НКПС проявил завидное рвение, пытаясь повернуть дело таким образом, чтобы возложить ответственность за развал в отрасли на Красина. На одном из ее заседаний он якобы спросил Ломоносова о главных изъянах в деятельности Наркомпути. «Их три, — отвечал тот. — Засилье Чеки и военных, утеснение спецов и повальное бегство с дороги лучших служащих». Это был явно не тот ответ, который хотелось бы услышать Каменеву.

Рыков тогда подзадоривал Ломоносова, намекая, чтобы тот не упустил свой шанс, ибо «это прекрасный случай» ему выдвинуться и «насрать Красину полон рот». Профессор от паровозов уверяет, что «последнее вовсе не входило в мои планы. Я продолжал его чтить как очень умного человека и всей душой хотел помочь ему своим знанием и путейцев, и путейского дела…»[1273] Однако верится в искренность этого утверждения с трудом.

Не будет лишним упомянуть, что Ломоносов в начале ХХ в. приятельствовал с крещеным евреем Борисом Ивановичем Розенфельдом, работавшим машинистом на Московско-Курской железной дороге, которому в итоге удалось выбиться в инженеры. Так вот, этот самый Борис Иванович приходился отцом всесильному на то время члену Политбюро ЦК РКП(б) Льву Борисовичу Каменеву. Помимо того, что Каменев состоял в близком родстве с Троцким — напомню, был женат на его родной сестре, — имелись у них и другие точки неформального, можно сказать, интимного соприкосновения — общие любовницы, причем оба иногда пользовались благосклонностью одной и той же дамы практически параллельно.

Очевидно, по мере укрепления новых институтов советского государства Лев Давидович становился все подозрительнее ко всем, кто мог посягнуть на его почти неограниченное влияние на партийную верхушку. Поэтому он столь ревностно относился к делам Красина, расценивая потенциальную возможность успеха последнего в заграничных миссиях как реальный источник опасности, способной подточить его собственные административные позиции. Троцкий любил, чтобы между ним и другими большевиками сохранялся «пафос дистанции». Недаром знаменитый личный поезд Троцкого, ранее обслуживавший царскую семью, называли «красным ноевым ковчегом». Попасть к Троцкому на прием было куда сложнее, чем к Ленину. «Во всех его движениях и словах заметно было, что он творит революцию, что на него смотрят века и народы, что он великий человек, — вспоминал Семен Либерман. — От Троцкого исходил холод и надменная формальность»[1274]. Рядовой посетитель, будь то член партии или совслужащий, мог достигнуть кабинета Троцкого, только пройдя через четыре (!) приемные. Ну и после этих мытарств его ждала незавидная участь — ощутить свое ничтожество: огромный стол отсекал собеседника от хозяина, давая ему почувствовать всю торжественность момента, осознать, что с ним говорит великий повелитель судеб в революции.

Мог ли такой человек мириться с возрастанием влияния Красина в партии и государстве, если