было еще больше месяца, но на украшенных гирляндами торговых улицах уже начались рекламные оргии и расширялась покупательская истерия, быстро и неуклонно, словно чума. Эпидемия не имела удержу, и от нее некуда было убежать. Она увлекала дома и квартиры, отравляя и сметая все на своем пути. Дети плакали от изнеможения, родители залезали в долги до следующего отпуска. Распоясалось легализованное мошенничество. В больницах увеличилось количество больных инфарктом, нервным расстройством и прободением язвы желудка.

Перед этим большим семейным праздником в полицейские участки города часто приходили приветствия в виде пьяных в дымину рождественских гномов, которых находили в подъездах и общественных туалетах. На площади Марии двое уставших патрульных, затягивая такого бесчувственного гнома в такси, случайно уронили его в водосток.

Поднялась буча. Патрульных тесным кольцом окружили заплаканные дети и любители рюмки, которые злобно рвали глотки. Одного из патрульных кто-то ударил снежным комком в глаз. Он рассердился, вытащил дубинку, махнул ею вслепую и попал в какого-то слишком любопытного пенсионера. Вышла не очень хорошая история, которая подлила воды на мельницу тех, кто ненавидел полицию.

— В каждом обществе тлеет затаенная ненависть к полиции, — сказал Меландер. — И достаточно какой-то мелочи, чтоб она вспыхнула.

— Ага, — равнодушно сказал Колльберг. — А почему?

— Потому что полиция — необходимое зло, — сказал Меландер. — Все люди, даже профессиональные преступники, знают, что могут оказаться в таком положении, когда единственным спасением для них будет полиция. Когда вор просыпается ночью и слышит в своем погребе какой-то шорох, то что он делает? Разумеется, он звонит в полицию. Но пока нет такого положения, каждый раз, когда полиция по каким-либо причинам вторгается в жизнь граждан или нарушает их душевный покой, в большинстве случаев это вызывает страх или пренебрежение.

— Мало нам всех тех прелестей, что сыплются на нашу голову, так мы еще и должны считать себя неизбежным злом, — горько сказал Колльберг.

— Трудности обычно вытекают из той парадоксальной ситуации, — не шелохнувшись, продолжал далее Меландер, — что наша профессия требует от работников больших умственных способностей и исключительных психических, физических и моральных качеств, а в то же время не несет в себе ничего такого, что привлекало бы к ней людей с такими данными.

— Ты невозможен, — сказал Колльберг.

Мартин Бек уже не раз слыхал такие рассуждения, и они ему надоели.

— Вы бы не могли где-то в другом месте вести свои социологические споры? — недовольно сказал он. — Мне надо подумать.

— О чем? — спросил Колльберг. В это время зазвонил телефон.

— Бек слушает.

— Это Ельм. Как дела?

— Плохо. Между нами говоря.

— Вы уже опознали того парня без лица?

Мартин Бек издавна знал Ельма и всегда полагался на него. И не только он. Многие считали, что Ельм — один из наилучших в мире техников-криминалистов. Только надо уметь к нему подойти.

— Нет, не опознали, — ответил он. — Кажется, никто не заметил его отсутствия. А от тех, что приходили к нам, мы тоже ничего не узнали.

Он набрал в легкие воздуха и прибавил:

— Может, ты хочешь сказать, что у вас есть какая-то новость?

Всем было известно, что к Ельму надо подлизываться.

— Да, — довольно ответил он. — Мы присмотрелись к нему немного пристальней. Попробовали создать детальный образ, который бы дал представление о живом человеке. Мне кажется, что нам посчастливилось выявить у него определенные черты.

«Наверное, надо сказать: «Не может быть!» — подумал Мартин Бек в сказал:

— Не может быть!

— В самом деле, — утешился Ельм. — Результаты лучшие, чем мы ожидали.

«А что теперь сказать: «фантастика», «гениально» или просто «чудесно»? А может «невероятно»? — подумал Мартин Бек. — Надо было мне научиться подлизываться на званых ужинах Инги». — Невероятно! — сказал он.

— Благодарю, — радостно ответил Ельм.

— Не за что. А ты б не мог рассказать…

— Могу. Поэтому и звоню. Мы сперва осмотрели его зубы. Это было нелегко. Они у него очень плохие. А те пломбы, которые нам посчастливилось найти, также сделаны крайне небрежно. Думаю, что ни один шведский врач так бы не напортачил. Больше я ничего не могу сказать по этому пункту.

— И этого очень много, — молвил Мартин Бек.

— Далее, его одежда. Мы установили, что она происходит из какой-то голливудской лавочки в Стокгольме. Как вы знаете, их здесь три. На Васагатан, на Гётагатан и около площади Святого Эрика.

— Хорошо, — коротко сказал Мартин Бек. Он не мог дольше прикидываться.

— Конечно, — недовольно сказал Ельм, — я тоже так считаю. Костюм совсем грязный. Тот парень ни единого раза его не чистил и, кажется мне, носил почти каждый день и довольно долго.

— Сколько?

— Может, с год.

— У тебя еще что-то есть?

Ельм ответил не сразу. Он самое главное приберег напоследок и нарочно тянул.

— Да, — наконец сказал он. — Во внутреннем кармане его пиджака найдены крошки гашиша. Анализ проб, взятых во время вскрытия, свидетельствует, что он был наркоманом.

Новая искусная пауза. Мартин Бек не отзывался.

— А кроме того, у него была гонорея, — сказал Ельм. — В активной стадии.

Мартин Бек дополнил свои записи, поблагодарил Ельма и положил трубку.

— Издалека пахнет дном, — сказал Колльберг.

Он стоял за спиной Мартина Бека и слышал весь разговор.

— Да, — сказал Мартин Бек, — но его отпечатков пальцев нет в нашей картотеке.

Оставалось только одно: использовать весь собранный материал. Попробовать найти оружие и допросить всех, кто хоть как-то был связан с жертвами преступления. Эти допросы проводили теперь свежие силы, то есть

Монссон и старший следователь из Сундсвала Нурдин. Гуннара Альберга не было возможности освободить от его ежедневных обязанностей и послать им на помощь. В конце концов это не имело значения, так как все были убеждены, что эти допросы ничего не дадут.

Время шло, и ничего не происходило. День сменял день, из дней сложилась неделя, затем началась вторая. Вновь наступил понедельник. Было четвертое декабря, день святой Варвары. На улице было холодно и ветрено, предпраздничная покупательская суматоха чем дальше, тем больше увеличивалась.

Пополнение томилось и мечтало, когда оно окажется дома. Монссон тосковал о более мягком климате южной Швеции, а Нурдин — о здоровой северной зиме. Они не привыкли к большому городу, и им было тяжело в Стокгольме. Здесь им многое не нравилось, а особенно спешка, теснота и неприветливость жителей столицы. Как полицейских их раздражали повсеместная грубость и расцвет мелкой преступности.

— Не понимаю, как вы выдерживаете в этом городе, — сказал Нурдин.

Это был коренастый лысый мужчина с густыми бровями и прищуренными глазами.

— Мы здесь родились, и нам кажется, что везде так, — ответил Колльберг.

— Я вот ехал в метро, — молвил Нурдин, — и