крестианским на стены ползти? Ведунья забыла нашу стаю спросить, чего ей надобно больше: худого мира али доброй войны? Трёх покойничков ныне вижу, не ходите без пути и без смысла на крестианские ружья. Кто ещё, окромя меня, жити хочет?

– Без пути и без смысла? – Яр приблизился к Саве, от его злости, казалось, само вечернее небо померкло. – Мелок ты духом, дабы пути мне указать. Откуда ведомо чернушьему сыну, где мне погибель, где слава? Не за добычей иду, не за блудом – за Правду шкуру свою подставляю. Оседлышей нарекают Глухими, да в племени нашем много слепых и обманутых, кои прозреть не желают. В Зимнем Волке Правда сокрыта, но в Монастыре есмь ответы. Али хочешь ты, Савушка, в кривде жить и видеть мене слепого?

Сава заметил, как друзья уставились ему за спину. Вольга щёлкнул затвором, Свирь сдавленно охнул. Позади появилось нечто опасное, с запахом крови и дыма. Ледяной холодок пробежал по хребту. Сразу вспомнился день, когда они видели чёрную смерть в зарослях возле логова.

Тринадцать волков вышли из сумерек. Один из зверей перекрыл вход в нору, остальные обступили Навьи Рёбра по кругу – Яр так захотел. Пригнув головы, чудовища скалили янтарные зубы и угрожающе рычали на Саву и Свиря с Вольгой. С этой силой Яр мог прорваться куда угодно, даже в белокаменную Обитель.

– Охота зачата, – мягко взял Яр за руку Саву, расцепил онемевшие пальцы на рукояти ножа и срезал с шеи ему травной оберег. – Твоя стая вкусит крови, а кто Счастье с ней не разделит, тот сам не краше отступника.

Он с хрустом сжал травяную куколку в кулаке. Бледно-голубые глаза Яра пронзили Саву испытующим взором. Он, наконец, сдался и склонил голову перед вожаком.

– В крови единство. За род, Совесть и Предков, – огласил Яр и разжал пальцы на обережке.

– Навьи Рёбра идут крестианцев губить и путь нам никто не заступит. Нет вам дороже слова, нежели моё слово, и нет силы больше, нежели моя сила, ибо нет среди Нави иного от Зверя зачатого и с Зимним Духом рождённого. Ярь моя – ваша ярь. Воля моя – ваша воля. Злоба моя – ваша злоба. И люди станут нам стадом и пищей, и окромя Матери-Смерти никто Волков не осудит!

*************

– Святый Архангеле Рафаиле, усердно молю тебя, сохрани нас от всех видимых и невидимых враг, исцели болезни душевные и телесные, направь жизнь мою к покаянию и добру. Архангеле Рафаиле, услышь меня, молящуюся тебе, и сподобь в здешней и будущей жизни благодарить и славить Создателя нашего в бесконечные веки веков, – сипло вздохнула Дашутка и открыла глаза. Женя стояла перед ней на коленях и положила голову на кровать. Ближе к ночи она задремала возле постели сестры. Словно ангел. Дашутка коснулась её светлых волос, бережно отвела прядку за ухо и улыбнулась ошелушенными губами. – Архангеле Рафаиле…

Женя вздохнула, потёрлась лицом о сложенные под щекой руки и пробудилась.

– Дашутка, ты здесь?

– Здесь, Женечка. Но ведь тебя быть здесь не должно. Тебя Навь убила, – сказала она, будто не веря, что видит её живую.

– Нет, хорошо всё, Дашенька, спаслась я. Господь защитил и добрые люди злу не дали меня коснуться, – взяла её за руку Женя и погладила за ладонь. – Я обо всём позабыла, как только тебя без сознания увидела.

– Зато я про всё вспомнила. Про страшное. Где Илья, Женечка? Хочу видеть Илью. Сейчас.

– Сейчас никак нельзя. С ним всё хорошо, ты не бойся, – Женя пересела на постель, не отпуская руки. – В тебе совсем силы нет, два дня не пила и не ела, пролежала в бреду. Поберечь силы надо, больно хрупка нынче жизнь.

– Нынче… – рассеяно повторила Дашутка, оглядывая тесную спальню. – Какая же это жизнь? Что раньше, что нынче бьётся она в чахлом теле, никто и не взглянет. Четыре стены душат, сдавили, одиночество выпило. А, выйдешь наружу, скажут: «Вот идёт дочь Настоятеля, полуживая кликуша. И зачем Господь её уберёг? Чему умереть суждено, то быть хорошим не может», – шепчутся за спиной, думают я не слышу, названные друзья и подруги, чины и отцовские слуги. Один Илья не шептался и сплетниц осаживал, он меня пожалел… Илью хочу видеть!

Дарья попыталась подняться и спустить на дощатый пол тощие ноги, но Женя мягко, хоть и настойчиво, придержала её.

– Не думай. Отец и Тамара велели остаться в тепле.

– Я это тепло ненавижу, – затряслась и зашипела она. – Отец? Отец меня презирает, взгляд воротит, стыдится. Чую-чую – лишняя для него. Не хочет видеть, как каждому отнятому у смерти дню радуюсь, будто лучше бы и не жила вовсе.

Её голос сломался, она тяжело засопела.

– Улыбаюсь, смеюсь, подружек выглядываю, да нет настоящих подружек. Что им пустые забавы, что игры в любовь – для меня же спасение единственное, без которого тлею.

На звук голосов заглянула Тамара. Охая и приговаривая, она помогла Жене уложить Дарью обратно в постель, укутала её потеплее, но Дарья опять выбралась из-под одеяла и вцепилась нянечке в руки.

– Чего ты пришла? Я тебя звала, ведьма старая?! Думаешь, не слыхала, как ты с монастырскими бабами языком треплешь, как меня из мёртвой утробы вытаскивали? Как нет никого у меня и скоро мне помирать? Жалобишься, злая жаба! За три стены сплетни твои поганые слышу, прочь от меня, перебайщица тошная, базарное ботало, прочь!

– Что ты, милая! – перекрестилась Тамара и на силу вырвалась от неё. Дарья подалась всем