За ужином мне пришлось принести себя в жертву неортодоксальным идеям хозяина. Заклание произошло настолько достойно, что доктор Рассел остался в уверенности, что накормил гостью на славу, а доктор Жанин была восхищена моей вежливой тактичностью. Не каждая из ее подруг решилась бы съесть столько вредоносного мяса, дабы угодить Расселу и его безумным идеям.

Какое-то время после обеда на кирпичном пятачке царила расслабленная гармония, не нарушенная даже моей просьбой о позволении выкурить неподалеку от докторской крыши сигарету, по вредоносности почти сравнимую со съеденной говядиной.

Чета докторов Бивен поспрашивала о последних новостях из Москвы и Содружества в целом, и я их заверила, что не ручаюсь за правящие круги, может быть, они видят нечто иное, но с обывательской точки зрения я уверена вместе со всеми, что дела вступили в стадию сумасшедшего дома, и будущее совершенно непредсказуемо. Чтобы утешить докторов Жанин и Рассела, я добавила, что подобно большинству россиян, почти привыкла и вряд ли могу представить себе нечто худшее. Далее мы дружно сошлись во мнении, что ожидать можно только улучшений, ибо возможности ухудшения, пожалуй, исчерпаны.

Далее мы посетовали на недальновидность правительств всех времен и народов, пообсуждали шансы выигрыша в осеннем президентском состязании в США, согласились, что оба кандидата никуда не годятся, но Клинтон предпочтительнее, хотя бы потому, что пара Буш-Куэйл надоела населению до чертей, особенно вице-президент. Я осведомилась, что же сделал вице-президент Куэйл, отчего публика так его невзлюбила. Бивены ответили в унисон, что Куэйл именно ничего и не сделал за четыре года, поэтому американское население выбрало его громоотводом своего недовольства.

— Кроме того, конечно, что он ухитрился написать неправильно слово «картофель», причем на школьном состязании по правописанию, — просветили меня супруги Бивен.

Вскоре после домашнего пикника пришло время собираться с визитом к Октавии. Рассел и Гуффи проводили отъезжающих до «Хонды», выразили уверенность, что нам предстоит увидеться вновь, и скоро пропали за поворотом вместе с докторским домом.

Мое многострадальное платье почти просохло, Жанин надела тот же короткий костюмчик, так что мы ехали к Октавии, как парочка элегантных международных авантюристок, с целью вымогать из нее тайны, от которых, быть может, зависел ход истории, а скорее всего, что нет.

Мы снова пересекли вдоль и поперек ставший привычным американский пригородный пейзаж, накрошенные кусками и разбросанные среди природы жилые кварталы, административные здания и торговые площади. Затем переехали через Потомак по мосту, украшенному на сей раз тучными крылатыми быками золотого цвета, выбрали широкую дорогу под номером 395, ведущую на Ричмонд (столицу штата Вирджиния) и покатили по ней.

Долго ли коротко, но мы проехались по паре развязок, покинули автостраду № 395 Вашингтон-Ричмонд и опять углубились в кукольные жилые кварталы. Жанин сказала, что это пригороды Александрии, и скоро мы будем на месте, надо только выбрать правильный поворот. Тем временем солнце склонялось, наш экипаж обогнул большой, заросший травой стадион и въехал на улочку, где свободно стояли кирпичные дома, каждый на своем участке, некоторые были огорожены, некоторые — нет. Догвудский лес, где проживала Октавия со своим Грэмом напоминал зажиточный дачный поселок на подступах к Москве.

Нужный нам номер украшал самое крошечное из всех окрестных строений, домик стоял открыто со стороны улицы, а по бокам и сзади его охватывал сплошной деревянный забор.

Когда мы постучали и позвонили, то поняли, для чего предназначалась ограда. В ответ на звонок и стук из дома раздался заливистый лай. «О Боже, еще один друг человека, — невольно подумала я. — «Надеюсь, менее дружелюбный, чем Гуффи».

Из-за дверей сначала послышался приятный звонкий голос, сказавший, разумеется, на английском языке:

— Тише, Сильвестр, хороший мальчик, милая собачка, иди в домик, дорогой!

Затем дверь открылась, и в проеме возникла крупная женщина в свободном вельветовом сарафане и белых шнурованных тапочках (такова домашняя американская мода, по-моему — не очень…). Ее кудрявые рыжие волосы были полузаплетены в косу, приятное лицо украшали золотые веснушки, и чем-то она неуловимо походила на Лизу Виноградскую, только увеличенную в полтора раза.

На фоне ее молочной доброкачественности, надо признать, обе международные авантюристки выглядели значительно подозрительнее, чем до встречи с нею.

Октавия пригласила нас в дом, мы взаимно представились, попробовали для беседы оба языка, остановились на смеси русского с английским, присели на легкий диванчик и обменялись мнениями о погоде и изысканных туалетах присутствующих.

Жилая комната (так в Америке называют гостиную) оказалась под стать домику невелика и заставлена почти антикварными предметами мебели: столиками на ножках, шкафчиками, полочками, пуфиками. Со стен смотрели крупные портреты в массивных рамах. Из комнаты вел проход на кухню, мощенный плиткой под мрамор, сразу за ним виднелась большая проволочная клетка, в которой бесновался красавец-далматинец Сильвестр. Он тоже желал нас приветствовать, однако хозяйка думала, что никто пока не созрел для знакомства. Особенно неготовым казалось мое ранее пострадавшее платье.

Сразу после обмена любезностями Октавия задумала открыть русскую тему собеседования и внесла в гостиную небольшой самовар. Далее наполнила его кипятком из чайника и стала открывать тугой краник над чашечками, в которые предварительно опустила бумажные мешочки с заваркой. Осуществив самоварный ритуал, хозяйка раздала гостьям чашки и приготовилась внимательно слушать.

Незаметным образом Жанин оказалась активной участницей мероприятия, хотя мы планировали, что она оставит нас с хозяйкой наедине и подождет в машине. Покамест ее изысканное общество скрашивало начало визита, придавало общению международно-светский оттенок.

Пора было, однако, приступать к делу, и я отчаянно перетрусила. Такое безмятежно вежливое длилось чаепитие, и вдруг огорошить молочно-золотую даму персональными вопросами истекшего срока давности! И еще мой деревянный английский и ее полузабытый русский!

Тем не менее я отхлебнула безвкусного напитка и с запинкой начала по-английски, чтобы не затруднять хозяйку излишне:

— Видите ли, Октавия, я хотела бы поговорить с вами на весьма деликатную тему. Не знаю даже, как начать. (Октавия выразила одобрение и интерес). Много лет назад, когда вы учились в Москве, вернее, когда только приехали, вы были знакомы с одним человеком, молодым философом. Он теперь известен.

— О, Эндрю, — затем Октавия попыталась выговорить фамилию. — О, да.

— Так вот я тоже с ним знакома, однако мне хотелось бы поговорить о другом, — я продолжила, отчаянно путаясь в английских временах и наскоро приспосабливая к речи русские имена и фамилии. — В то время, когда вы учились в Москве, была одна девушка, она хорошо знала Андрея Прозуменщикова, была им увлечена. Я надолго потеряла ее из виду. Ее звали Олеся Скоробогатова. От нее я много слышала об Андрее. И когда я увидела его недавно (нас друзья познакомили), то сразу вспомнила о ней и спросила. Он не ответил и заговорил о другом. Я подумала, что между ними что-то случилось, ему неприятно вспоминать, поэтому не стала настаивать. Но мне захотелось узнать, где теперь Олеся, что с нею случилось, как они расстались с Андреем. Меня немного задело, что он не стал о ней говорить. О ней мало кто слышал и знал из его друзей, она была намного моложе, ей было тогда пятнадцать лет. Она была рослая, большая девочка, белокурая с голубыми глазами, волосы длинные, прямые. О ней, об Олесе никто ничего не знал, но старые знакомые Андрея вспомнили, что в то время с ним дружили вы, Октавия Мэкэби, вместе приехали из Ленинграда. Я подумала, может быть, вы вспомните Олесю рядом с Андреем в то лето. Что у них случилось, где ее искать. Счастливый случай привел меня на конференцию в Мэрилендский университет, я решила…