Несмотря на имевшее место общение, было бы неверно утверждать, что Черчилль принимал политику Сталина и был его сторонником среди западных руководителей. Он отдавал должное личным качествам этого политика, выступая против внешнеполитического курса Сталина. В определенной степени, Черчилль считал, что послевоенная политика Сталина повлияла на сближение англоязычных стран и сказалась на цементировании антисоветсткого блока. Если сегодня появление англо-американского союза воспринимается как данность, то в 1945 году укрепление отношений между англоязычными странами не было таким очевидным. Американцы являлись последовательными противниками и критиками расширения Британской империи, кроме того, две страны серьезно конкурировали на мировых рынках. Сталин это отлично понимал. Когда в 1945 году ему предоставили на утверждение один проект, в котором встречался термин «англо-американский капитализм», он поправил авторов документа, заметив, что такой категории не существует — у Британии и США свои, отличные друг от друга интересы, и каждое из этих государств проводит свою политику. Генсек решил сыграть на противоречиях англоязычных стран — и переиграл. США и Великобритания действительно конфликтовали по ряду направлений, но их объединяли общие либеральные ценности и стремление к обеспечению стабильности в Европе. Когда они увидели, что и то, и другое находится под угрозой, понимание необходимости сотрудничества превзошло дух соперничества. Если бы не глава СССР, считал Черчилль, скрепление англо-американских уз могло занять «несколько поколений». По его словам, «архитектор из Кремля „строит лучше, чем сам знает об этом“». Подобная точка зрения в дальнейшем станет распространенной в западной историографии, а также будет пользоваться популярностью среди ведущих политиков последующего поколения. Например, Маргарет Тэтчер (1925–2013).

Как будет показано дальше, западные политики также обостряли обстановку, отказываясь рассматривать возможность мирного сосуществования двух систем. Из лидеров западного мира Черчилль стал первым, кто оценил потенциал политики взаимного согласия и начал претворение своих взглядов в жизнь. Но проблема заключалась в том, что возвращение Черчилля к власти в конце 1951 года оказалось не самым удачным моментом для налаживания отношений с СССР. Стальной каркас вождя всех времен и народов начал все чаще продавливаться под титаническим валом нагрузки. Возраст и почти тридцать лет единоличного правления давали о себе знать. Сталин образца 1945 и 1952 года — это два разных человека. Последний год жизни генсека оказался бесперспективным для возобновления переговоров на высшем уровне. И хотя Черчилль продолжал надеяться и верить в своего военного союзника, заметив даже близкому окружению, что «пока Сталин жив» вероятность нанесения удара со стороны СССР гораздо меньше, чем будет во время его преемников, непредвзятый анализ показывал: необходимо было готовиться к уходу «дяди Джо» и установлению отношений с новым главой СССР. Более того, Черчилль не исключал, что уход Сталина «ослабит напряженность» и повысит шансы на успех в политике разрядки.

Неизбежное произошло в седьмую годовщину Фултона — 5 марта 1955 года. Облеченный властью над самым большим государством в мире скончался. Закончилась одна эпоха и началась другая. Впоследствии Черчилль скажет, что «тирания Сталина принесла чудовищные страдания собственной стране и большей части остального мира». В Москву была направлена телеграмма соболезнования со словами «сожаления и симпатии». Но сам Черчилль увидел в этой, как он сам выразился, новой «вехе в истории России» «шанс» для реализации своей многолетней идеи встречи на высшем уровне.

1953-й оказался непростым годом и в собственной карьере Черчилля. Многим были очевидны отличия в сравнении с премьерством военного периода. Все чаще и громче раздавались предложения о необходимости досрочной отставки. Кончина Сталина вселила в Черчилля новые силы, открыла новые возможности, позволила вновь почувствовать собственную значимость на мировой арене. По словам лорда Морана, «Уинстон не мог думать ни о чем другом», воспринимая случившееся, как «возможность, которая больше не повторится».

В апреле 1953 года Черчилль попытался убедить президента США в необходимости заявить новым небожителям СССР, «насколько рады» будут западные лидеры обнаружить, что со сменой руководства в Москве во взглядах преемников Сталина произошли «реальные изменения». Спустя несколько дней Черчилль встретился с Андреем Андреевичем Громыко (1909–1989), который с возвращением В. М. Молотова в МИД был назначен на пост первого заместителя главы внешнеполитического ведомства. Во время встречи с Громыко британский премьер вспоминал о беседах со Сталиным и Рузвельтом, готовя тем самым почву для новой встречи Большой тройки. Никаких громких заявлений и обещаний сделано не было, но общий настрой был положителен. Общение с британским премьером, вспоминал Громыко, закончилось на «позитивной ноте». Черчилль лично проводил своего гостя, где на улице их уже ждали репортеры.

В мае 1953 года Черчилль выступил в палате общин, призвав «как можно скорее провести конференцию на высшем уровне, пригласив на нее все ведущие мировые державы». Для повышения эффективности нового саммита он предлагал минимизировать организационные и технические издержки, ограничить количество стран-участниц и состав делегаций, а саму встречу провести в неофициальном формате. Пусть даже в результате совместных обсуждений не будет подписано никакого договора — главное, чтобы участники осознали: «человечество может посвятить себя более полезным делам, чем уничтожению друг друга».

Настрой Черчилля не ослаб и после обширного инсульта, который сразил его в июне 1953 года. Через несколько дней после удара он признался, что «чувствует себя способным изменить мировые тенденции». «Америка очень могущественна, но неповоротлива и топорна», — заявил он своему доктору. Несмотря на браваду и желание изменить мир, проблемы со здоровьем доставили политику немало хлопот и, как у многих государственных деятелей, оказавшихся на Олимпе власти, но одернутых физическими ограничениями собственного тела, вызвали у него негодование от бессилия что-либо исправить. «Я чувствовал, что способен сделать то, что никто кроме меня сделать не может, — сокрушался политик. — Я находился на пике своих возможностей, обмениваясь дружественными посланиями с Маленковым и Аденауэром». Понимая, что болезнь может жирной чертой перечеркнуть все его стремления к мирному урегулированию разногласий между коммунистами и демократами, он признался, что «не боится смерти», но его «кончина будет неудобна для многих людей».

По сути, Черчилль видел себя единственным государственным деятелем, способным остановить огнедышащего дракона «холодной войны». Да и сам вопрос он рассматривал не только в военной и внешнеполитической плоскости. В его представлении, речь шла не просто о борьбе за мир. Черчилль хотел предложить СССР прекратить совместное производство атомного оружия и дальнейшие исследования в этой области. В его представлении, масштабное разоружение и сокращение военно-промышленного комплекса приведет по обе стороны «железного занавеса» к перераспределению ресурсов и смене государственных приоритетов с вопросов национальной безопасности на социальные аспекты. Увеличение производства, считал он, позволит перейти на четырехдневную рабочую неделю, предоставив обычным гражданам больше возможностей проводить время с семьей и уделять внимание увлечениям и досугу. «Я стал настолько ценным, что мне следует позволить добиться поставленных целей собственным путем», — делился он в близком кругу.