Но у этой медали была и другая сторона. Черчилль не только видел себя единственным миротворцем планетарного масштаба. Саму проблему сохранения мира он рассматривал в качестве единственной достойной причины продолжения своей карьеры государственного деятеля. Войдя в мировую историю, руководя министерствами в одной мировой войне и правительством в другой, он хотел завершить свой путь в большой политике участием в написании полезной для человечества главы сохранения мира. Кому-то подобное самовозвеличивание и парение в идеальных сферах могло показаться наивным, но не исключено, что именно такое служение высокой цели позволило Черчиллю относительно быстро и без серьезных последствий побороть болезнь и вернуться к работе премьера.

В августе Черчилль пригласил в Чекере Джона Колвилла и Нормана Брука. Помимо рассмотрения различных перестановок в правительстве, много времени было уделено обсуждению отношений с Россией. Черчилль придерживался точки зрения, что необходимо и дальше пытаться найти взаимопонимание. «Мы не должны вступать на тропу войны до тех пор, пока не будем уверены, что не осталось никаких других возможностей решения проблем мирным путем», — заявил он.

Восстановительный период после инсульта имел несколько стадий, заключительная приходилась на участие в октябре 1953 года в ежегодной партийной конференции в Маргейте. Для премьер-министра это событие могло стать поворотным в его жизни. От того, насколько успешно он сможет выступить перед обширной аудиторией, от того, насколько полным и убедительным будет его выздоровление, зависели перспективы его дальнейшего руководства партией и правительством. Не стоить говорить, насколько тщательно Черчилль готовил свой текст, подбирая каждое слово, репетируя каждый жест. В этой речи не было лишних пассажей, каждое предложение было на своем месте, каждая мысль являлась точным выражением взглядов автора.

Выступление продлилось пятьдесят минут. Черчилль затронул несколько ключевых, на его взгляд, вопросов внутренней и внешней политики. Одной из центральных тем, с которой премьер-министр связывал «сверкающие и возбуждающие надежды», стало налаживание отношений с Россией. Черчилль вновь вернулся к необходимости проведения саммита, считая, что «дружественное, неформальное и частное обсуждение» между руководителями стран с гораздо меньшей вероятностью принесет вред, чем пользу. Отмечая возвращение Германии в европейскую семью, он заверил аудиторию, а также всех тех, кто ознакомится с его выступлением постфактум, что интересы Великобритании, Европы и НАТО не предполагают противопоставление России и Германии, напротив, необходимо продемонстрировать этим странам, что «они могут жить вместе в безопасности, несмотря на печальные проблемы и разногласия».

На следующий месяц Черчилль взял слово в палате общин, в очередной раз отметив критичность текущего положения и выразив надежду, что государственным деятелям сверхдержав хватит мудрости и добродетели сделать правильный выбор. Вечером, перед отходом ко сну, он сказал своему личному врачу: «Ты и не представляешь, насколько много зависит от русских. Я должен увидеть Маленкова. Тогда я смогу спокойно уйти в отставку». Встреча с советским руководителем станет идефиксом британского премьера. На протяжении всего 1953 и 1954 года он постоянно будет повторять, что если бы он только мог поговорить с Маленковым, все бы разрешилось. Эта «идея овладела всем существом» Черчилля. Она стала его кредо и «никогда не выходила у него из головы». «Я бы хотел посетить Россию еще раз до того, как умру», — признался он в июле 1954 года.

Британский политик всегда считал, что встреча на высшем уровне и откровенное обсуждение сложившейся ситуации с ее накопившимися противоречиями, недопониманием и недоверием способно оказать гораздо больший эффект, чем позиционная дипломатическая игра с последовательной, но утомительной бюрократической возней, завуалированными решениями и двусмысленными декларациями.

Разумеется, подобный подход со ставкой на персональную дипломатию вызывал поддержку не у всех коллег. Особенно недоволен был министр иностранных дел Этони Иден, который занимал иную позицию по отношению к политике разрядки. Вместо урегулирования отношений с СССР он считал необходимым укреплять НАТО. Черчилль, напротив, полагал, что это приведет лишь к усилению взаимной враждебности, а следовательно, и дальнейшей гонке вооружений с неизбежной концентрацией ресурсов и производственных мощностей на ВПК.

От разногласий по принципиальным вопросам премьер и глава Форин-офиса переходили к ссорам по не столь значительным эпизодам, связанным с реализацией большой стратегии. Например, летом 1954 года Черчилль решил направить Молотову письмо с очередным предложением о встрече. Иден выступил против этой затеи, а также указал на тот факт, что послание отправляется без согласования с другими членами кабинета. В итоге договорились письмо направить: Черчилль сообщит о своем решении кабинету, а Иден подтвердит, что в целом согласен с текстом обращения. Однако премьер, поступив, по словам Дж. Беста, «непорядочно», скрыл факт отправки письма от своих коллег. Когда же все выяснилось, произошло очередное обострение отношений между руководителем правительства и министром иностранных дел.

Подобный эпизод дает представление о том в каких условиях приходилось действовать Черчиллю. Но были и более серьезные проблемы и препоны. Британскому политику часто везло в жизни, когда он оказывался в нужном месте в нужное время. Он удачно сменил партию в 1904 году, перейдя в стан либералов, набравших силу через два года и остававшихся у власти следующие пятнадцать лет. Он вовремя оказался на фронте в 1915–1916 году, прибыв в окопы после кровопролитных сражений у Лууса и покинув их до начала масштабных действий на Сомме. Он возглавлял Министерство финансов в непростые, но куда более спокойные 1924–1929 годы, сложив с себя полномочия до знаменитого биржевого краха. Он оставался не у дел в 1930-е, не скомпрометировав себя неблаговидным умиротворением Гитлера. Он взошел на капитанский мостик в разгар Второй мировой и спустился вниз в разгар обсуждений Потсдамской конференции, вновь избежав ответственности за принятую модель послевоенного мироустройства, а также оказавшись лишенным реальных рычагов власти в период наиболее резкого антисоветизма.

Но с возвращением в правительство в 1951 году Черчиллю не повезло. Новый председатель Совмина Георгий Максимилианович

Маленков (1902–1988) был еще менее подходящей кандидатурой для принятия взвешенных и долговременных решений, чем его предшественник в последний год своей жизни. Полностью погруженный в перипетии внутрипартийной борьбы, Маленков не имел ни времени, ни сил на разбор внешнеполитической ситуации. Да и век его на высоком посту оказался недолог. Он был смещен (правда, бескровным путем) в феврале 1955 года. Так что, если говорить про установление отношений с Москвой, то британский политик не получил по объективным причинам должной поддержки своих инициатив. Это было важным фактором, но отражавшим лишь одну сторону медали.

Черчилль был прав, когда говорил, что в вопросе мирного урегулирования «многое зависит от русских». Но еще больше зависело от США с их увеличившейся мощью и возросшим влиянием. И здесь британский премьер столкнулся с неприятным сопротивлением. В момент его возвращения на Даунинг-стрит администрацию Белого дома возглавлял Гарри Трумэн. В ноябре следующего, 1952 года, должны были состояться выборы, поэтому текущая ситуация давала мало оснований для громких заявлений и принятия стратегических решений. Кроме того, Трумэн, давший имя новой внешнеполитической доктрине США и санкционировавший применение атомного оружия в Японии, был не тем человеком, который мог восстановить и развить отношения с коммунистическим блоком. Основные надежды Черчилль возлагал на следующего президента, причем, когда стало известно его имя, эти надежды упрочились.