В остальном, двигаясь больше в сторону смягчения своих заявлений, Черчилль отметил следующее. Он «не считает, что война надвигается и является неизбежной». Он полагает, что «совместная спокойная и решительная защита идеалов и принципов, изложенных в Уставе ООН» позволит «залечить раны, нанесенные войной против Гитлера», а также сделает возможным «восстановление искалеченной и пошатнувшейся структуры человеческой цивилизации». Он «никогда не просил о создании англо-американского альянса». Он «просил о нечто другом, и в определенном смысле о нечто большем». Он выступал сторонником создания «братского союза, свободного, добровольного, братского союза».

Отдельные фрагменты выступления были посвящены отношениям с СССР или, если следовать лексическим предпочтениям Черчилля, — с Россией. Он еще раз повторил, что «не верит, будто руководство России хочет в настоящее время войны». Он «никому не позволит делать заявления, которые могли бы ослабить его уважение и восхищение перед русским народом, а также принизить его горячее желание, чтобы Россия была безопасной и процветающей, чтобы эта страна заняла почетное место в авангарде мировой организации». Черчилль также напомнил собравшимся, какие «чудовищные потери понесла Россия после гитлеровского вторжения, и как она выжила и с триумфом оправилась от ран, которые превосходили все, когда-либо выпадавшее на долю других государств». Он сообщил, о «глубокой и широко распространенной симпатии англоязычного мира к русским людям», об «абсолютной готовности работать с ними на честных и справедливых условиях». Он «приветствует, чтобы российский флаг развивался на российских судах на морях и океанах». «Вне всякого сомнения, у нас много, чему мы можем научиться друг у друга, — заключил британский политик. — Я с радостью прочитал в газетах, что в гавани Нью-Йорка никогда не было столько русских кораблей, как сегодня. Я уверен, вы окажете русским морякам сердечный прием».

Многолетний опыт политической деятельности научил Черчилля, что публичные выступления нельзя повернуть вспять. Ни произнесенные слова, ни реакция публики неподвластны оратору после того, как сказанное разнесется по аудитории и зафиксируется в умах слушателей. Никакие последующие заявления уже не смогут кардинально повлиять на сформировавшееся мнение. Подобная закономерность касалась и выступления в Нью-Йорке, которое было бессильно изменить последствия Фултона. Но особенность этих двух выступлений заключалась в том, что высказанные в них мысли не были первородными. В дальнейшем западные историки признают, что американский истеблишмент еще до появления Черчилля в штате Миссури сформировал свои внешнеполитические взгляды. Джинн поселился в бутылке, а экс-премьер, приехавший за займом, сам того не осознавая, откупорил бутылку и выпустил джинна на свободу: идея о необходимости противостояния Советам вырвалась наружу и пошла в массы. Результаты опроса общественного мнения в США, проведенные сразу после знаменитой речи, показали, что только 7 % респондентов выразили одобрение внешней политики Советского Союза, в то время как осуждение — 71 %. Для сравнения: в январе 1946 года только 26 % опрошенных считали, что СССР стремится к мировой гегемонии. В Британии картина была схожей. Если в марте 1946 года 34 % поддерживали тезисы Фултона, 39 % — осуждали, а 16 % — затруднялись ответить, то спустя два года 62 % высказались критически в отношении политики британского правительства, считая ее недостаточно жесткой по отношению к СССР, и только 6 % указали на целесообразность использования более примирительного тона.

Могло показаться, что во всей этой бочке дегтя была и своя ложка меда. В то время как, с одной стороны, произошло обострение внешнеполитической ситуации, с другой — Черчиллю удалось добиться своей главной цели, укрепить англо-американские отношения. Согласно все тем же опросам общественного мнения, если сразу после заявлений в Фултоне союз между двумя странами поддержали всего 18 % респондентов, то спустя месяц — уже 85 %. Но было ли это достижение победой? Черчилль имел богатый и насыщенный опыт совместного общения с руководством США в годы войны. Несмотря на явное превосходство заокеанского партнера, британскому премьеру удавалось отстаивать самостоятельность, а также обеспечивать принятие важнейших стратегических решений, выгодных в первую очередь его стране. Но после войны ситуация изменилась. В Белом доме правил другой президент, Британия была другой, да и сам Черчилль все больше начинал становиться жертвой своего почтенного возраста.

Тема сотрудничества с США слишком объемна и продолжительна, чтобы в этом месте изложения делать выводы. Ниже мы еще вернемся к ее развитию. А сейчас скажем заключительные слова о Фултоне.

Описывая и оценивая события в Фултоне, нельзя забывать, что, несмотря на всю их важность, значительную подготовительную работу и неожиданный резонанс, это было не единичное, оторванное явление. Для истинного понимания роли и места этого выступления в жизни британского политика его необходимо рассматривать в совокупности с другими эпизодами и решениями нашего героя в первое послевоенное десятилетие. Призрак Фултона еще долго будет преследовать лидера тори, представляя его в виде главного инициатора нового противостояния. Черчиллю было не привыкать к подобным образам. На протяжении всей карьеры его часто обвиняли в милитаристских настроениях, в любви к войне и склонности восхищаться батальными сценами. И Черчилль не особенно-то и возражал против подобных трактовок, поскольку в них была определенная доля правды. Но не вся правда. Отчасти из-за поддержки самого Черчилля и в глазах современников, и в работах историков за ним закрепится репутация сторонника военного разрешения международной напряженности, оставив другой образ — миротворца — за кадром.

В целях восстановления исторической справедливости для воскрешения этого образа Уильям Манчестер воспользуется признанием Клементины, заметившей однажды: «Многие думают, что Уинстон в основном военный человек, но я знаю его слишком хорошо и убеждена, что это не так. На самом деле одним из его величайших талантов является талант миротворца». Клементина прекрасно знала своего супруга. Но она была к нему слишком близка, чтобы претендовать на объективность и оказаться способной убедить скептично настроенную публику в его миротворческих стремлениях. Вряд ли в этом можно преуспеть, обращаясь к высказываниям и самого Черчилля. А такие были и во время Фултона, и после. Например, в лондонском Гилдхолле на званом обеде у лорд-мэра в ноябре 1954 года: «Я принадлежу к числу тех людей, которые полагают, что державы Запада и Востока должны учиться жить в мире и согласии друг с другом». Схожие мысли озвучивались не только с трибун, но и встречались в книгах. Например, в первом томе «Второй мировой войны», создававшемся как раз в напряженные послевоенные годы, отстаивается тезис, что мир является «сокровенным чаянием всех народов». Куда лучше, чем слова, об истинности намерений могут сказать поступки. И такие поступки имелись, причем они были не единичными, а многочисленными, не разрозненными, а последовательными. Хотя и в этом случае о деле прекрасно может поведать и слово.

«Железный занавес» и «особые отношения» стали не единственными лингвистическими подарками Черчилля политикам и дипломатам. Еще одним термином, предложенным британским государственным деятелем и прочно закрепившимся в международном лексиконе, стало слово «саммит». Черчилль впервые использовал его во время выступления в Эдинбурге 14 февраля 1950 года. В какой-то степени «саммит» даже больше передает внешнеполитические взгляды Черчилля в рассматриваемый период, чем «железный занавес» и «особые отношения». «Я по-прежнему не могу отказаться от мысли о новой встрече с руководством Советской России на высшем уровне», — заявил Черчилль во время упомянутого выступления в столице Шотландии. Он считал, что «главное усилие» должно быть направлено на строительство «моста над пропастью, разделяющей два мира» с тем, чтобы каждый смог «жить своей жизнью, если не в дружбе, то по крайней мере без ненависти холодной войны». Используя его собственное образное сравнение, послевоенная эпоха была как раз тем периодом, когда «почести и лавровые венки были розданы, пришло время выращивать оливу».