оврагах и носил на шеях сияющие звезды, не чудная ли столица, которую едва ли не всю предали огню, не желая делать второй Веной? Так или иначе, прошло около двух лет – и объединившаяся Европа изгнала Францию с большей части оккупированных территорий. Париж пал, Наполеон отрекся от престола, его попытка к бегству провалилась. Мир усвоил, что пора меняться, но таких перемен больше не хотел.

Все это Людвиг наблюдал с непривычным спокойствием, чему, впрочем, не удивлялся. Лето 1812 года знаменовало для него новое понимание всего, новые смыслы и чувства. Безымянная по-прежнему покидала его, но то были иные разлуки. Они засыпали вместе, играли в четыре руки, часами гуляли. Она плела ему венки, он читал ей «Фауста», они привадили в окрестных лесах семейство диких кабанов и кормили их. Он привыкал к иной реальности – той, где любимого существа можно коснуться, той, где возвращение к жизни медленно, местами мучительно, но желанно. Теперь-то он добросовестно делал все, что велел Франц: соблюдал режим сна, пил целебную воду. Сочинял вяло, без спешки, пытаясь скорее излить новые настроения, чем создать нечто божественное. Праздное лето вдвоем, более похожее на отдых влюбленных, чем на лечебную поездку, полностью его устраивало. Не задевало даже то, что Гете более не заикнулся о совместной работе и не ответил на девять из десяти писем. Промолчал, не выставил в курортном свете дьяволопоклонником – за это уже стоило его поблагодарить. Черт с ним. Людвига ждали вещи совершенно другие.

– Не так и наивно, – спешно возражает он, отвлекаясь от мыслей. Брат пожимает плечами, и вдвоем они выходят за кладбищенские ворота. Этот выход дальний; попасть нужно к центральному, так что можно и пройтись вдоль стены. – Нико, слушай…

– Да? – Брат поворачивает голову. Еще одна перемена этих лет: «Зови меня Иоганном» забыто. Сам отказался, буркнув однажды: «У тебя звучит плохо».

– Как думаешь, справлюсь я с ребенком? – Выговорить это непросто, тревога снедает.

Да еще в ответ почти тут же доносится оскорбительное фырканье.

– Ты сначала отвоюй его, Людвиг. Иоганна так просто не разожмет коготки. И предупреждаю сразу, – Нико чуть щурится, – я вмешиваться не буду, раз уж меня отвадили. У меня достаточно забот. В гости приезжайте, но на этом…

Людвиг смиренно вздыхает: на поддержку в тяжбах он и не надеялся. Поведение брата, прорвавшаяся обида, которую он мудро скрывал все время похоронных хлопот, более чем понятно. Спасибо на том, что Николаус здесь. Помог всем, чем мог, в последние дни Каспара и остался рядом сейчас. После всего это неслыханная щедрость.

Они помирились в тот же год, когда поссорились: к осени Людвиг почувствовал себя, за исключением глухоты, совсем здоровым и поехал в Линц. Он был еще и окрылен: любовь оплела его душу, конец лета ознаменовался парой перспективных встреч, на горизонте замаячили интересные заказы. С доводами совести было сложнее, но в какой-то момент Людвиг проснулся с четким осознанием: брат ему дороже большей части иных вещей и, оглядываясь в прошлое, вряд ли он обрушил бы на Нико то, что обрушил в злосчастное весеннее утро. Разве брат не пытался объяснить то же, что Людвиг объяснял сам себе? Не о расчеловечивании говорил? В оккупации он вел свои битвы, как за собственную душу, так и – в отличие от Людвига! – за чужие жизни. Ему нужна была поддержка, а не обвинения в национальных предательствах. Если подумать… не за эти ли скорбные бои врачей, как старого ван Свитена, хоронят порой бок о бок с воинами?

Размышляя подобным образом в пути, Людвиг совсем заел себя. Стало настолько скверно, что даже Безымянной он не излил душу, сидел рядом хмурый и насупленный, опять ощущая себя побитым псом. Экипаж прыгал на колдобинах линцевских предместий, зубы лязгали, но было все равно: Людвиг искал в голове, в сердце, где угодно, хоть одну верную фразу. Их не нашлось. Может, поэтому, когда брат вышел на крыльцо, когда сердитым, скрипучим со сна голосом поинтересовался, что ему нужно, да еще в такую рань, Людвиг просто послал к черту все метания и обнял его. Ему не были свойственны столь спонтанные порывы. Он ненавидел замалчивать то, что жжет язык. Но он сказал лишь: «Прости. Я очень рад, что ты жив, твой дом цел и ты делаешь то, что делаешь». И этого хватило им обоим.

Скоро, правда, они поругались снова, по еще более дикой причине. Нико за время разлуки нашел невесту; невеста эта – дальняя родственница доктора, которому сдавалась часть дома, – была не такой неотесанной, как вертушка Иоганна, но тоже не самой славной, да вдобавок успела отяготить себя незаконной дочерью от другого мужчины. Влюбленный Нико закрывал глаза на все это, сколько Людвиг его ни переубеждал. «Свою Терезу» он мнил идеальной, «малышку Амалию» собирался удочерить. Его не волновали репутационные риски. Похоже, в детстве Людвиг подлинно безупречно научил его плевать на чужие ожидания.

В какой-то момент Людвиг особенно вспылил и вышел на прямую конфронтацию. Помимо братова упрямства и понимания: «Девчонка поддержала его, когда я плюнул ему в лицо!» – злила еще одна вещь: да, хрупкая невзрачная Тереза Обермайер в подметки не годилась, например, блистательной Терезии Сальери, но за исключением этого придраться не к чему. Она не была капризна, агрессивна, глупа или ленива – она была просто никакой. В мыслях ее не удавалось сравнить ни с цветком или с птицей, ни с камнем, ветром, пламенем или хотя бы уж ядовитой змеей, ни с мелодией. И держалась она при Людвиге так же – будто боялась его и хотела слиться со стеной. «Ты любишь воздух», – высказал однажды Людвиг брату, но не нашел ответа на «А ты не думал, что его мне и не хватало?».

Портить едва восстановленные отношения не хотелось, и Людвиг, поскандалив пару недель, сдался. На свадьбе Нико его сопровождала Безымянная, ярким – в цветах осенней листвы – платьем напоминая: «Если мы счастливы, почему ты не даешь быть счастливыми другим?» И он дал. Казалось, теперь-то все между братьями Бетховенами наконец утрясется, но случилось то, что случилось: умирая, Каспар составил завещание, где назначил Людвига опекуном сына. На деле все было сложнее: соопекуном оставалась Иоганна, ребенка предстояло как-то поделить, не ущемляя друг друга. Как – Каспара не заботило, он разве что настаивал на главенстве Людвига, как человека более зрелого и надежного. Не меньшая беда была в том, что Нико он вовсе не отвел явного участия в судьбе своей