поймем, в чем заключается самобытность первичной устности, пока не обратимся к ее исключительности, к тому, что она рассматривает письменность не как дополнение речи, а как ее врага. Однажды введенная, письменность не оставляет добродетели устности нетронутыми. В важных отношениях она подрывает их.

Главное место среди способностей, вызванных зависимостью исключительно от речи, занимает человеческая память. У грамотных людей память утрачивает цепкость. «Зачем мне напрягаться, если все, что мне понадобится, можно найти где-нибудь в письменном виде?» – таково отношение грамотных людей к памяти. Нетрудно понять, как все изменилось бы, будь библиотеки недоступными. К примеру, общеизвестна память слепых людей, и к упоминанию о них мы можем добавить рассказ о жителях Новых Гебридов: «Дети учатся, слушая и наблюдая… В отсутствие письменности память идеальна, традиции передаются в точности… Тысяча мифов, которые заучивает каждый ребенок (зачастую слово в слово, и одна такая история может длиться часами), составляют целую библиотеку». И какого же они мнения о нас? «Под влиянием белых местные жители легко учатся писать, считая это действие странным и бесполезным. Они говорят: “Разве нельзя запомнить и сказать?”»[245]

В попытках понять, какой была бы жизнь без письменности, представим себе наших предков как группы слепых Гомеров, которые после окончания дневной работы по вечерам собирались вокруг костра. Все, что их предшественники усвоили с таким трудом – от сведений о лекарственных травах до захватывающих легенд, – теперь хранится в их коллективной памяти, и только в ней. Неужели они не дорожат наследием, благодаря которому поддерживают разговор? Неужели не чтят это наследие и не пересказывают его раз за разом, причем каждый дополняет рассказы остальных и вносит в них поправки?

Что нам важно понять в этом случае, так это влияние подобного непрекращающегося и вселяющего уверенность семинара на его участников. Каждый из них питает живое хранилище знаний, получая взамен ответный поток сведений, которые формируют и обеспечивают жизнь этих людей. Каждый член племени превращается в его ходячую библиотеку. Для того чтобы рассматривать это обстоятельство как подлинную альтернативу преимуществам чтения, прислушаемся к словам одного из первых путешественников в Африке: «Моим верным другом и спутником был старик, который не умел ни читать, ни писать, но прекрасно знал истории из прошлого. Старые вожди слушали, как зачарованные. Есть серьезная опасность, что в условиях нынешней системы [колониального] образования многие из этих сведений окажутся потерянными»[246]. Другой путешественник, изучавший Африку, указывал, что «в отличие от английской системы, в условиях которой можно прожить жизнь, ни разу не столкнувшись с поэзией, в системе племени ораонов поэзия используется как жизненно важное дополнение к танцам, брачным ритуалам и выращиванию сельскохозяйственных культур – в этих функциях участвуют в ходе жизни своего племени все ораоны. Если бы нам понадобилось указать фактор, вызвавший упадок культуры английской деревни, нам следовало бы назвать в качестве этого фактора грамотность»[247].

Если исключительная устность оберегает память человека, она защищает его также от двух других видов истощения. Первый из них относится к способности воспринимать сакральное посредством невербальных каналов. Поскольку письменность может явно сталкиваться с проблемой смысла, сакральным текстам свойственно занимать настолько высокое положение, что их считают преимущественным, если не единственным каналом получения откровений. Это затмевает другие средства, с помощью которых раскрывается божественное. Устные традиции не попадаются в эту ловушку. Невидимость их текстов, то есть их мифов, дает глазам возможность высматривать другие священные знаки, наиболее наглядные примеры которых – первозданная природа и сакральное искусство. В Средние века, когда Европа была даже менее образованной, чем Китай, «невежественный и неграмотный человек мог усмотреть в писаниях смысл, который теперь в состоянии толковать лишь опытные археологи»[248].

И наконец, поскольку для письменности нет ограничений, она способна разрастаться до тех пор, пока люди не заблудятся в ее бесконечных коридорах. Вторичное начинает затмевать при этом важное. Разум оказывается затопленным сведениями и суженным ввиду специализации. Память же защищена от таких нарушений. Поскольку она встроена в жизнь, жизнь обращается к ней на каждом шагу, быстро искореняя все бесполезное и неуместное.

Подвести итог дарам исключительной устности можно с помощью цитаты антрополога Пола Радина. «Дезориентация в нашей душевной жизни в целом и в процессе нашей апперцепции внешней реальности, вызванная изобретением алфавита, которое направлено целиком и полностью на возведение мысли и мышления в ранг исключительного доказательства всех истин, никогда не происходила в племенах»[249].

Место против пространства. Еще одна отличительная особенность первичной религии – ее встроенность в место. Место – это не пространство. Если пространство абстрактно, то место конкретно. Кубический ярд пространства всегда одинаков, как бы мы его ни вычисляли, но на свете нет двух одинаковых мест, о чем свидетельствует рефрен Стивена Фостера «нет места лучше дома».

Многие исторические религии привязаны к местам: первыми на ум приходят иудаизм и синтоизм, возникшие как первичные религии. Но ни одна историческая религия не встроена в место в такой степени, как верования племен. Два эпизода из истории племени онондага, принадлежащего к «ходинонхсони» (союзу шести племен северной части штата Нью-Йорк) послужат примерами этой мысли.

Орен Лайонс первым из племени онондага поступил в колледж. Когда он вернулся в резервацию на первые каникулы, дядя предложил ему порыбачить на озере. Они выплыли на середину озера, как и собирались, и тут дядя завел расспросы. «Ну, Орен, – сказал он, – ты ходил в колледж, теперь ты наверняка умный – ведь тебя многому учили. Задам-ка я тебе вопрос. Кто ты?» Застигнутый врасплох таким вопросом, Орен забормотал: «То есть что значит “кто ты?” Твой племянник, само собой». Его дядя отклонил этот ответ и повторил вопрос. Его племянник отвечал, что он Орен Лайонс, член племени онондага, человеческое существо, мужчина, юноша, но все эти попытки были напрасными. Когда у него наконец иссякли возможные ответы и он попросил объяснить, кто же он, дядя сказал: «Видишь обрыв вон там? Орен, ты и есть этот обрыв. А вон ту огромную сосну на другом берегу? Орен, ты и есть эта сосна. А вода, на которой держится наша лодка? Ты – эта вода»[250].

Второй эпизод взят из жизни того же племени. Автор этих строк участвовал в одном обряде, который проводился под открытым небом и начинался молитвой, продолжавшейся пятьдесят минут. Никто не закрывал глаз – наоборот, все, казалось, деятельно оглядываются по сторонам. Поскольку молитва совершалась на языке племени, я ничего не понимал. Позднее, когда я спросил, о чем говорилось в молитве, мне объяснили, что вся она была посвящена перечислению всего, что