религии. История свидетельствует, что социальные роли становятся более дифференцированными по мере того, как увеличиваются размеры и сложность сообществ. Между духовенством и мирянами проводится черта, появляется раздел между сакральным и светским; в этом отношении более поздние сообщества напоминают позднее возникшие биологические виды, у которых развились дифференцированные конечности и органы. Но в обоих случаях жизнь присутствовала изначально, и в случае религии ошибкой было бы полагать, что ее более поздние исторические проявления благороднее более ранних. Если Бог не эволюционирует, тогда, по-видимому, и homo religiosus тоже, по крайней мере, в важных отношениях. Мирча Элиаде пришел к убеждению, что древние народы духовнее их потомков: одетые в листья и шкуры, питавшиеся напрямую плодами земли, они не были обременены внешним. Однако вполне может оказаться: все, что мы видим процветающим в исторических религиях – к примеру, монотеизм, – было предвосхищено в первичных религиях в виде неясных, но различимых моделей.

Приглушенный характер различий в первичных религиях – различий, которые в исторических религиях выливались в такие противоположности, как рай и ад, или сансара и нирвана, – послужит нам подходящей отправной точкой, которую прекрасно иллюстрирует пример религии австралийских аборигенов. Австралия – единственный континент, не претерпевший неолитизации, которая повсюду на земле началась около 10 000 г. до н. э. и сопровождалась изобретением земледелия и внедрением технически более совершенных каменных орудий. Ввиду этой особенности австралийские аборигены находятся ближе всех ныне существующих народов к изначально населявшим землю – за исключением крохотного филиппинского племени тасадай (тасадеи), подлинность которого под вопросом. Мир религии аборигенов един. Мы убедимся, что и другие первичные религии напоминают ее в этом отношении, но «исконность» аборигенов, составляющая самое выраженное разделение в их мире – в каждом мире есть разделения того или иного рода, – выглядит сглаженной по сравнению с ее аналогами в других первичных космологических учениях.

Различие, о котором идет речь, прослеживается между обычной жизнью аборигенов и тем, что антропологи ранее называли их «мифическим миром» (le mond mythique; Леви-Брюль), но теперь, пользуясь собственным термином аборигенов, именуют «Временем сновидений». Последний термин имеет преимущество, указывая, что это не два мира, а один, который можно воспринимать разными способами.

Мир, который аборигены обычно воспринимают, измеряется временем – сезонами дождей, появлением и уходом поколений. Тем временем фон этого нескончаемого процесса не меняется. Время не касается его, потому что он есть «всегда». Этот фоновый мир населяют легендарные фигуры. Они не боги, во многом они как мы, и в то же время больше самой жизни. Что придает им исключительность, так это то, что они породили, а точнее – создали: парадигматические действия, из которых состоит повседневная жизнь. Они были гениями, они сформировали и тем самым создали образец непременных условий жизни – мужчину и женщину, человека, птицу, рыбу, и так далее, – а также обязательную деятельность, такую как охота, собирательство, война и любовь. Мы склонны утверждать, что когда народ аранда идет охотиться, они подражают первому архетипичному охотнику, но такое утверждение делает их отличие от архетипа слишком выраженным. Лучше сказать, что они принимают форму этого архетипа настолько полноценно, что каждый из них становится Первым охотником; никаких отличий не остается. Аналогично обстоит дело и с другими видами деятельности – от плетения корзин до занятий любовью. Только пока их действия соответствуют образцу некоего архетипичного героя, аранда чувствуют себя по-настоящему живыми, ибо в этих ролях они бессмертны. Случаи, когда они отступают от таких образцов, несущественны, ведь время сразу же поглощает их и обращает в ничто.

Отсюда видно, что эта аборигенная религия сосредоточена не на поклонении, а на отождествлении, на «причастности» и действиях согласно архетипичным парадигмам. Вся жизнь аборигена в той мере, в какой она поднимается над тривиальностью и становится подлинной, представляет собой ритуал. К мифическим сущностям не взывают, их не умоляют и не задабривают. Грань, отделяющая людей от этих сущностей, в принципе широка, но легко стирается, исчезает в момент ритуального слияния, когда «всегда» превращается в «сейчас». Здесь нет ни священников, ни прихожан, ни посредников, ни зрителей. Только Время сновидений и соответствие ему.

Параллелей с мотивом Времени сновидений масса, но нигде его контуры не выглядят настолько четкими, как у австралийского прототипа. Несмотря на то, что это отличие невелико, оно останется единственным упомянутым нами и относящимся к первичным религиям. Оставшуюся часть главы мы посвятим особенностям, общим для первичных религий, а также отделяющим их как группу от исторических религий, на которых сделан акцент в данной книге. В следующем разделе будет рассматриваться их «устность» – это слово придумано для обозначения образа жизни, в котором слова только произносятся, но никогда не записываются, – и особенности представлений о времени и пространстве. Другие общие черты будут упомянуты при описании мировоззрения приверженцев первичных религий.

Устность, место и время

Устность. Мы уже отмечали, что письменность неизвестна первичным религиям. Разумеется, теперь она появилась в некоторых из них, но в нашем исследовании это мало что меняет, так как с появлением письменности вожди обычно начинают скрывать священные знания племени от посягательств. Доверить живой миф и предание безжизненному тексту, полагают они, – все равно что заточить его в темницу и обречь на верную смерть. Тем, кто ценит письменные источники, непросто понять причины действий этих вождей, но, предприняв попытку, мы можем примерно представить, почему они считают письменность не просто конкурентом исключительной устности, но и угрозой для добродетелей, которые эта устность дарует.

Начнем с многогранности устного слова по сравнению с письменным. Речь – это часть жизни говорящего, и как таковой, ей присуща сила этой жизни. Это придает речи гибкость, она может быть рассчитана как на говорящего, так и на слушающего. Свежая манера изложения способна оживить знакомые темы. Можно водить в речь ритм наряду с интонациями, паузами, акцентами, пока она не приобретет сходство с песнопениями и не возникнет умение рассказывать истории как высокое искусство. Особенности выговора и подачи можно добавить, чтобы облечь плотью описываемых персонажей, а когда имитируются позы и походка животных, а также звуки, которые они издают, мы переносимся в театр. Тишину призывают на помощь, чтобы усиливать напряжение, нагнетать атмосферу, этим же приемом пользуются, чтобы дать понять, что рассказчик прервал повествование, чтобы мысленно прочитать молитву.

Все это очевидно, но едва ли относится к характерному дару первичной устности. И если мы этим и ограничимся, то дадим возможность сторонникам письменности отреагировать: «Отлично, пусть будет и то, и другое» – что, разумеется, справедливо для исторических религий; наряду с их писаниями на сцене фигурируют проповеди, песнопения, мистерии и моралите. Мы не