И точка.

Между прочим, борьба добра и зла у древних происходила каждый день заново: солнце пожирал змей, бог убивал змея, солнце снова всходило, и так без конца, во всем была некая хтоническая уверенность, а потом люди стали ждать того, кто всех рассудит, и все полетело к чертям. Примерно так я собирался начать свою книгу.

Потом я засомневался, ведь такое начало способно отпугнуть нормального читателя, а нормальный читатель мне нужен, как хороший сторож винограднику. Текст беспомощен не потому, что он плох, а потому, что его не прочли. Тут все обстоит в точности, как с любовью, самое страшное орудие в ней это участие (и еще сострадание), но перед тем, как вступят эти пушки, подает свой голос одинокая мортира – это равнодушие, то есть отсутствие желания. Мучительного желания, от которого пересыхает рот, а не тоскливой, бесталанной жажды прикосновения.

Теперь я начну книгу по-другому, даром, что ли, я возвращался в «Бриатико». Я должен был еще раз увидеть пологий с севера холм, пылающий в полуденном свете, будто Pala d'Oro в венецианской базилике: апельсиновая роща просверкивает золотом, оливки же холодны и серебристы. В закатном солнце холм стремительно блекнет, хотя весь иссечен полосами света, пинии и кипарисы попадают в тень и сами становятся тенями, прорезая в небе тонкие черные морщинки.

Я знаю здешние запахи, они ничуть не изменились, пока я жил где-то на севере. Запах харчевен, остерий и писсуаров в порту, запах рыбьих потрохов, запах сырого белья на соленом ветру, гнилых водорослей, качающихся у причала, запах внезапного везения и свежей краски, запах кротости. Теперь я долго их не услышу, кто знает, когда мне еще доведется сюда вернуться. Может статься, «Бриатико» будет недостижим, как остров Рупес Нигра или как океан Причинности.

Если человек и вправду остров, то остров почти необитаемый. Его постоялец бродит по кромке воды, топчет сочные хвощи в лесах, но боится спускаться в пещеры, ведущие вниз, и до самой смерти снует по верхнему слою, сладкому и понятному, как глазурь на ромовой бабе. До самой смерти? Но признавать смерть – это все равно что жить в пепельной среде, которая никогда не становится четвергом.

Я понял это недавно, и от этого знания мне было тошно и весело одновременно.

Так бывает, когда в старом саду наткнешься на заросли крыжовника, усыпанные золотыми прозрачными ягодами, висящими в плотном июльском воздухе, будто дирижабли, и ешь его горстями, отплевываясь вяжущим соком, и все никак не можешь насытиться жалостью и злостью, кислотой и печалью, и тем, что португальцы называют содад, и тем, что греки называли агапе, как это по-русски? Слово щекотало мне кончик языка, но я никак не мог поймать его, пока не вышел из лагуны в открытое море, но вот я вышел, и ветер брызнул мне в лицо солью, я провел языком по деснам и поймал это слово, теперь я знал, как назову свою книгу, если напишу ее, если найду остальные слова, только стоит ли давать словам волю, когда сам несвободен?

Стоит завести себе новый блог, как начинаешь скучать по предыдущему. И по себе, двадцатитрехлетней. Но нет, обратной дороги не будет. Вирджиния не хочет быть забитой Джиджи, которую без особых разговоров нагибают над раковиной в умывалке, не хочет быть душной Виргой, а хочет быть прекрасной Виви. Мечтой сержанта и деревенского жестянщика.

С тех пор как я стала жить в собственном доме (пусть только с десяти вечера до семи утра), молоточки в моих висках перестали стучать, и все изменилось. В моем «Бриатико» столько пластилина, что хватит вылепить новую жизнь. Для этого нужно проснуться на рассвете в одной из спален (летом я ночую в разных, а зимой в докторской – там есть камин), поводить пальцем по ребристым обойным соцветиям, прошлепать босиком по плиточному полу, спуститься по усыпанной кипарисовыми шишками лестнице к смотровой площадке и постоять там, глядя на пустые пляжи с оспинами от вечерних костров, слушая, как ледяной стебель восторга прорастает из средостенья, и прекрасная Виви распускается во мне, будто водяная лилия.

Правда, с тех пор, как англичанин сюда приехал, я не нахожу себе места (особенно противно, что он поселился в мотеле, прямо напротив почтовых окон). Однажды он доберется до меня, я знаю. Он вынюхивает что-то своим костистым носом, морщит свой лоб записного умника, чиркает что-то в своих блокнотах, как школьная ябеда.

Ну, подумаешь, у него дар. Медсестры и уборщицы в отеле считали его романистом, и не просто так, а романи-и-и-истом, с придыханием. Как они все улыбались никчемному, тощему англосаксу в белых льняных штанах, который целыми днями бездельничал в парке, а по вечерам притворялся, что играет на пианино. Вариации Корелли. Да я пальцем по подоконнику лучше настучу.

Писатель из него тоже не вышел, я ведь читала его книгу. Одолжила ее в почтовом ящике синьоры Понте. Принесла однажды пакет из страховой конторы, а он не поместился в ящик, пришлось выгрести оттуда прошлогодние залежи. Там она и скрывалась, эта «Паола», лежала с прошлой осени, и давно бы сгнила, если бы не толстый манильский конверт с пузырьками. Я увидела на нем имя Петры и удивилась. О чем он ей пишет? У нее глаза пустые, как пруд с улитками.

Что ж, наверное, эти двое друг другу подходят. Он пишет роман (про то, как зашивал разорванный парус, стоя в кокпите, через который перекатываются трехметровые волны), а она наверняка ведет дневничок (про то, как проходила между рифами с заглохшим мотором, орудуя шестом за неимением весла). Все вранье, и все на бумаге, как положено, никакого бросания слов на электрический ветер, никаких зыбких буковок, пляшущих в проводах, никакого безответного мерцания.

У него дар, а у меня ад.

Ладно, сказки у него не так уж плохи. Особенно та, где девчонку выдали замуж за бедного зануду только потому, что колдуны перепутали любовный амулет с барометром. И еще та, где деревенщина раздевал свою жену перед дружками, чтобы похвастаться. И та, где коробку с брильянтами некому было открыть, потому что от лживого взгляда они бы в пыль рассыпались. Ну и про осу, эта моя любимая, потому что я сама сижу с такой осой под языком и не могу вытащить жало.

Но это все сказки, медная мелочь, а вот роман, найденный в почтовом ящике, оказался фонтаном без воды. Пересохшим, как тот, что стоит на площади Фердинанда Первого. До железнодорожной колонки с питьевой струйкой (о которой говорила моя замшево-золотая учительница пения) ему далеко. Струйка должна бить мягко, вечно, прозрачно, напоить всех допьяна, и при этом чтобы было непонятно, откуда берется вода.

Это мое первое требование к роману (и не последнее), а то, что пишет этот парень, я сама могу царапать целыми свитками, дайте только пару свободных часов. К его книге можно привинтить любого автора, будто голову к римской статуе времен Империи. Головы на статуях были съемные, очень удобно. Зарезали императора – за ночь специальные люди обежали все площади и головы памятникам поменяли.