ним меня роднит одно лишь / Он к своей Зомбарде / Направляя песни к небу / Я же к Нинке весь стремился / К тормозам не прикасаясь!»[1476]

К литературным героям и произведениям как к языку-посреднику прибегает Нина, причем далеко не только в игровых ситуациях (как выше Борис). В 1938 году в письме мужу, находившемуся под следствием в тюрьме, Нина описывает свое состояние длинной цитатой из Руставели, предваряя ее словами:

Боря, дорогой мой! Я на самом деле живу как среди злых каджев. Трудно терпеть все издевательства, каким подвергаюсь, и что пережила я в течение этих шести месяцев. Похоже, что я действительно попала к злым волшебникам. ‹…› Посылаю тебе слова письма Нестан-Дареджан, писаные Тариэлю, которые точно соответствуют моим теперешним переживаниям. Пусть Шота Руставели писал 700 лет назад, но любовь и отношения людей остались неизменными![1477], [1478]

Любовь к чтению разделяли оба супруга, однако роль книг в их жизни разнилась: если Нина в силу артистизма натуры глубоко погружалась в язык произведения и активно включала сюжеты и лексику понравившихся книг в общение с родными, переживая целые периоды увлечения М. А. Шолоховым, Г. Сенкевичем, Д. Н. Маминым-Сибиряком и др., то списки прочитанных книг Бориса соседствуют с перечислением преодоленных километров на разных видах транспорта[1479] и рисунками (в основном оружия и портреты Ленина), выполняя таким образом сходную функцию «выделывания себя».

Образ «подруги», воссоздаваемый в стихах Степанова, имеет отчетливо игровые черты (героиня — и «холодное созданье», и «радостный исток живительных лучей»)[1480]. Однако статус жены определяется для него не только частотным «подруга», но и обращением «мать дочери моей»: «Люблю, люблю свою подругу, / Люблю мать дочери моей!»[1481] Судя по дневниковым записям, это не было случайностью, поскольку есть упоминания и о другой беременности супруги, тоже важной для Степанова. Подчеркнем степень самостоятельности жены в отношении этой беременности, по крайней мере, именно так можно интерпретировать замечание Бориса: «Люблю за ее самое, за дочь, за утвержденного на жизнь сына»[1482]. Далее, однако, он связывает глубину чувства жены с опытом, который наделяет качествами «типичного для женщин»: «Знаю, что она меня любит как только может любить женьщина взявшего ее мужчину первого человека как мужчину»[1483].

Нежность и ласка в отношении к дочерям — качества, которые отмечают жены и вдовы всех наших героев (только у Шишлина не было кровных детей). Васильева пишет о воспитании дочери: «Отец просто обожал ее. Он в ней души не чаял. Пока последующие мальчики подрастали, он ее всюду брал с собой. Воспитывал по-спартански, как мальчишку»[1484]. Сохранились шутливые открытки и стихи Банникова, написанные его любимице — дочери Лисаньке (Виллене)[1485]; дневник Степанова содержит целую страницу, посвященную выбору имени для дочери. Отцовская позиция в результате победила (вероятно, как и в семье Банниковых), и имя Стальда оказалось важным отцовским наследством для выстраивания самоидентичности дочери: «Я нашел имя, которое носит в себе художественность, результат борьбы всех нас на сегодня и цель на завтра. Это имя — СТАЛЬДА!» (фрагмент из письма Степанова в роддом, декабрь 1932 года)[1486].

Итак, молодые люди из самовыдвиженцев прибегали к помощи массового искусства и литературы, стараясь освоить новый язык выражения чувств. Однако оказавшись в ситуации, воспринимавшейся обоими как реально опасной для жизни (в представлении власти восстание могло разгореться и привести к новым жертвам, а кроме того, и Шишлин, и Степанов были глубоко потрясены убийством бригады переговорщиков-коммунистов, среди которых была и женщина[1487]), оба переживают моменты мучительной неуверенности, отягощенные внешними обстоятельствами (длительная разлука с женами[1488], задержка писем, неприятности на службе). В этом состоянии обиды, усталости, раздражения (и опьянения) они порождают дискурсивно почти идентичные тексты, в которых видно, как глубоко лежит агональность этих акторов эпохи, их преданность новой идеологии и каким образом расставлены приоритеты:

Ох Лидка. Ведь это тобой написано в горячке, без разсудка неужели я не знаю твоего состояния здоровья и вообще. Ты зла на меня и я тебе охотно верю, но личное надо в сторону. Я коммунист-чекист общее дело ты знаешь у меня всегда выше личного ведь мы делаем великое дело[1489].

Тревожность Шишлина и Степанова выражается не только в резко критических высказываниях в адрес коллег, но и концентрируется на невозможности (и, заметим, нежелании) контролировать волю и выбор подруг: оба вербализуют собственную решимость действовать, даже оставшись в одиночестве, без поддержки любимых женщин. Оба в таких случаях переходят на привычные им уменьшительно-уничижительные формы имен (Лидка[1490], Нинка), текст Шишлина вовсе утрачивает пунктуационную расчлененность и переходит в прямую адресацию жене:

Не ожидал — фельдъегерь привез большое письмо от Лидушки. Эх Лидка не дура ли ты вериш всяким не былицам ну черта ли со мной зделается а ты беспокоишся наводиш справки. ‹…› Разбить твою горячность я не всостоянии сейчас нас разделяют 2500 километров но все же дам телеграмму быть может поймет меня что и здесь она не забыта мной[1491].

Степанов в большей мере остается в поле рефлексии, однако и его дневник обнаруживает метания — от мучительных вопросов и обетов («Готова ли Нинка жертвовать всем, что есть у нее, с чем она связана? Понимает ли она меня, рвущегося туда, где хуже? Будет ли она там работать как равный мне товарищ? Будет ли она считать жизнь и работу наказанием, горьким уделом или, как и я, увидит благороднейшие задачи, которые надо мужественно решать? Будет ли она любить меня? Любить тогда, когда я работу люблю больше? Скажет „да“, и я буду ей обязан всю жизнь. Это будет такое счастье, о котором я думал очень давно»[1492]) до срывов («Было хорошее настроение к Нинке все время. И сама же разнесла его в дым. О гадком противно думать. Приедет может сгладит. Раньше ей ни одного слова»[1493]). Отметим, что у младшего поколения рассказ о внутреннем расколе и сомнениях выражен в текстах обычно в иной, нежели у старшего, жанровой форме и часто требует сниженной лексики.

Эго-документы «младшего поколения» свидетельствуют как об успешных (хотя и отчетливо ученических) усилиях по овладению новыми формами «языка чувств», так и о неустойчивости этих намерений и умений в условиях, по выражению психологов, «низкого ресурса». Тем не менее позицию жены как самостоятельного субъекта, возможность и даже неизбежность собственных решений «подруг» никто из них не оспаривает. Мужчины активно участвуют в строительстве семьи, беспокоятся о