дружеской, не только отражая дух эпохи, но и продолжая традиции любовной лирики, утверждающей доверие и понимание в близких отношениях.

Обращаясь к жене в традициях русской лирики, часто переходя в стихах на «вы», Банников описывает свои чувства как неожиданный дар любви, способность к которой, как ему казалось, осталась в прошлом. Не «возвышающий обман» манит его, но погружение в мир чувств без лжи, с возможностью полного доверия: «…Шагнул / В мир грез, забвенья, любви и страсти нежной, / Где нету лжи, обмана нет»[1459]. Такая же традиция доверительного общения прослеживается и в письмах Банникова. Жене он рассказывает о своих глубоко интимных переживаниях, о давящем грузе жизненного опыта:

Почувствовал года… почувствовал, что путь большой пройден. Бывает так идешь веселый, бодрый, в хороший летний день ‹…› и кажется, что ты хоть сотни верст пройдешь [нрзб.] а не устанешь. Но вот все больше под сень свою деревья манят и наконец решился ты присесть немножко, чуть, чуть. Легонько отдохнуть. И вот тогда в одно мгновенье ты ощутишь в себе весь путь. Почувствуешь громадную усталость. Сознаешь трудность всю дальнейшего пути и вера в то, что ты свободно пройдешь хоть сотни верст — мгновенно пропадет. Так и со мной, как видно пройден такой же путь, когда невольно садишься отдохнуть и еще больше чувствуешь усталость[1460].

Тяжесть, внутренняя растерянность, даже жалобы, запечатленные в стихах, оказываются несовместимы с типом человека и руководителя, которого требовала эпоха, превозносящая цельность и решительность. Таким образом, в эго-документалистике Банникова стихи и письма, обращенные к жене, становятся единственным известным нам «локусом», где только и возможно проживание несовпадения с собой и своей слабости, а стихи собственного сочинения и песни (Банников был обладателем прекрасного голоса) — способом рассказа о душевной жизни («чувства», «чувствовать» — на разные лады повторяется в его стихах и письмах).

Таким образом, адресация женам оказывается часто единственной возможностью саморефлексии и приятия кризисных состояний и чувств у мужей-руководителей[1461]. Это приводит к конструированию образа жены как поверенной сердечных тайн. При этом мотивы, характерные для любовной лирики периода ухаживания, оказываются отнесены к законной супруге, и ответственность жены за сохранность этих и иных «тайн» длится даже дольше, нежели сам брак, и довольно ревниво охраняется впоследствии даже государством (об этом ниже).

Совершенно иные коннотации содержит социально-исторический контекст повседневной жизни жен руководителей Уралмашзавода, восстанавливаемый по служебным и следственным материалам[1462]. Мы располагаем несколькими источниками, не позволяющими сделать однозначный вывод относительно тех стратегий допустимых трат, которые существовали в семействе Банниковых. С одной стороны, имеется открытое письмо Контрольной комиссии, адресованное Банниковой как жене директора, с призывом отказаться от «подражания поповской буржуазии» в «излишествах» («„Муж голова, а жена шея куда хочу туда и поверну“ говорит пословица, так будьте же Вы жены ответственных работников шеей ворочающей Ваших мужей в сторону коммунистической этики, в сторону интересов дела рабочего класса, а не в сторону мещанско-обывательских настроений»[1463]). С другой — некоторые собственные свидетельства Банниковой, скорее, говорят о том, что особых привилегий она не получала, отчитываясь перед мужем даже о весьма скромных незапланированных расходах.

Таким образом, ролевые позиции жены руководителя, восстанавливаемые по переписке Банникова, разнообразны и часто уникальны (особенно в том, что касается признания мужчинами собственной слабости и разнообразия эмоциональной жизни). Ощущение рядом не только любимой женщины, но товарища и надежного соратника позволяет внести в общение все богатство интонаций, включая иронию и шутки.

«Работу люблю больше»: жены самовыдвиженцев и свобода выбора

Иначе дело обстояло у младшего поколения наших героев. Б. А. Степанов и И. В. Шишлин — люди новой эпохи. Неизвестно, знали ли они друг друга, но оба, с разницей в полгода, оказались в Березове и Казыме, где зимой 1933/1934 года разыгрался заключительный этап восстания жителей тундры против советской власти, приведшего к человеческим жертвам с обеих сторон[1464].

Из наследия Шишлина нам доступен его дневник[1465], который он вел в течение своей «экспедиции на Дальний север» — поездки в Березово и Казым в составе карательного отряда ОГПУ в конце 1933 — начале 1934 года (Шишлин был уполномоченным 2-го отделения особого отдела полномочного представительства ОГПУ по Уралу). В случае Степанова материалом послужила «документальная повесть», написанная в начале 2000-х годов его дочерью Стальдой Борисовной Наварской[1466]: в повесть она включила фрагменты из отцовского дневника[1467], относящиеся к взаимоотношениям родителей, а также некоторые стихи, написанные отцом.

Молодые люди с большим и травматичным жизненным опытом (бедность и нищета, тяжелая работа в раннем отрочестве, участие в Гражданской войне в юном возрасте), занимающие высокие посты либо стремящиеся к ним[1468], в дневниковых записях обнаруживают несколько равных по интенсивности желаний: рвение к работе и жажду самостоятельных решений, стремление к самопознанию и самопроверке (если понимать под этим не столько саморефлексию, сколько интерес к собственным способностям и «пределам»), горячую привязанность к семье, высокую степень агональности и быстрый переход к агрессии. Обратим внимание на те записи, что связаны с их взаимоотношениями с женами.

В качестве образцов тот и другой активно используют образы массовой культуры: Шишлин упоминает фильмы, музыку, танцы («Галкина» гитара, «Фокстрот» (запись от 27 января 1934)[1469], романсы (запись от 12 декабря 1933)[1470]; Степанов читает классическую художественную литературу[1471] и слушает радиопередачи, высказывая желание обсудить их с женой[1472].

Для Шишлина личный опыт приоритетен: сфера культуры остается для него развлечением, он потребляет ее, с удовольствием находя соответствия своему опыту в произведениях массовой культуры. Две части его дневника разделены записанным полностью текстом романса «Разставаясь она говорила / Не забудь ты меня на чужбине…» («исполнение артистки Большого театра Макаровой-Шевченко по аккомп. гитары Алексеева Н.») (запись от 12 декабря 1933 года)[1473]. В эго-документах молодых мужчин 1930–1940-х годов городской романс в целом часто становится наиболее доступным авторам дневников/писем языком чувств и переживаний. Блуждания по заснеженной тундре заставляют Шишлина вспомнить популярный фильм:

Погода паршивая, стоит пурга, в 100 шагах от нарты ничего не видно. Невольно вспоминается виденная кинокартина «Победители ночи». Копия погодки. Но мы только не победители ночи, а завоеватели тундры (запись от 12 декабря 1934 года)[1474].

Степанов гораздо активнее в плане самообразования: в семейном архиве сохранились составленные им многостраничные списки прочитанных книг, а также рисунки[1475]. Чтение много значило и для его жены Антонины (Нины) Аркадьевны Степановой (Поповой) (1907–1957). Сохранились и стихи Степанова, обращенные к жене, в которых он примеряет на себя роли известных литературных героев, например Гайаваты: «С