здоровье: «Да живя со мной ты не видиш жизни треплеш свое без того подорванное здоровье, востановить которое моя цель и обязанность…» (запись Шишлина от 26 января 1934 года)[1494]. Они поддерживают материнский статус жен (Шишлин впоследствии усыновил племянника жены), однако ценность семьи в их декларациях уступает ценности общественного служения, и это принципиальная позиция, требующая от них самих постоянного подкрепления собственной решимости: «Наш долг и задача укротить авторитет, дать почувствовать силу Советской власти и в тундре среди туземцев-диких, таких же как здешняя природа» (запись Шишлина от 26 января 1934 года)[1495]. Это и утверждение собственной мужской позиции, и полное сомнений ожидание участия жены в своем «мужественном решении». В кризисные моменты, когда потребность вернуть себе утраченное доверие партии велика (так было, например, у Степанова после освобождения), эти приоритеты находят выражение и в служебных документах. Так, заявление Степанова от 14.12.1939 года в отдел кадров ЦК ВКП(б) с просьбой «командировать, послать меня на Север на любой участок, на остров, судно, северную стройку» он заканчивает словами: «Имею семью: жену и дочь 7 лет. Могу ехать один»[1496].

Таким образом, жены поколения самовыдвиженцев имели статус подруг с очень широкими полномочиями: им принадлежала полнота выбора, ограниченная, однако, постоянными напоминаниями о том, что долг мужа перед партией/«органами» неизмеримо выше долга перед семьей. Получая подтверждения любви от мужей, они тем не менее не могли не чувствовать обязательств по отношению к своей роли, которые транслировались им и через образы классической и современной массовой литературы, и со стороны мужей.

Воспоминания вдов

Мемуары М. А. Васильевой и Е. Г. Банниковой, написанные во второй половине 1960-х и в 1970-х годах, представляют собой тексты, где личная и семейная память оказываются скорректированы сильной зависимостью от позднесоветского дискурса. Получив заказ на воспоминания о мужьях-директорах к юбилеям предприятий, вдовы в первую очередь ориентируются на сформированный официальный газетный дискурс, в котором завод/заповедник позиционируется как дело жизни, «детище» его основателя, а роль жены заключается в поддержке мужа-руководителя. Поскольку речь идет о руководителях предприятий, для вдов особую роль играет (само)цензура.

Реконструкция фабульной канвы профессиональной и семейной жизни директоров крупных советских учреждений в соцреалистическом ключе ожидаемо предлагает не историю взаимоотношений мужчины и женщины, но наполнение конкретным фактическим материалом идеализированного образа «первого директора», для которого завод/заповедник стал «детищем», выпестованным ценою собственной жизни. При этом сама автор воспоминаний остается в тени воссоздаваемой ею фигуры мужа, а характеристика директора как семьянина устойчиво занимает последний абзац повествования либо вообще служит «дополнением» основного текста (как у Васильевой).

Банникова создала несколько версий воспоминаний о муже (начиная с 1967 года), вписав его фигуру в общий контекст строительства Уралмаша; аналогичным образом (история мужа-руководителя — история создания предприятия) строится и очерк Васильевой[1497]. Банникова пишет тексты по просьбе музея истории УЗТМ, Васильева оформляет очерк как письмо (в двух школьных тетрадях). Черты эпистолярности в ее случае несколько снижают официальность тона, однако ориентация на объективность изложения остается: в текст включены цитаты из публикаций В. Васильева 1930-х годов, статистические данные о заповеднике, уточнения хронологии событий.

Основной посыл воспоминаний «директорских вдов» — репрезентировать достойный облик «первого директора» в разных сферах его жизни и подтвердить высокие профессиональные качества свидетельствами частной жизни. При этом и Васильева, и Банникова в своих текстах полностью принимают приоритет работы мужа (не службы, а служения) над частными семейными интересами. То, что не проговаривалось мужьями, «договаривают» жены, неизменно следя за иерархией — сначала партия/дело, затем семья: «Смерть вырвала из строя крепкого большевика-ленинца. Семья потеряла любимого и чуткого отца и мужа»[1498]. Вдовам младшего поколения повезло меньше: арест Степанова, затем война, разлучившая Шишлиных и лишившая Степановых мужа и отца, не дали возможности молодым женам примириться с потерей мужей, но поставили их в ситуацию «вечного переписывания» текста мужа, как это делала Антонина Степанова по свидетельству дочери.

В мемуарах жёны называют мужей-руководителей по имени и отчеству. Для рукописи Банниковой характерно наличие авторских правок своеобразного самоцензурирующего характера: они заключаются в постоянной перестановке слов, отражая неуверенность автора в соответствии текста поставленной цели — показать, «как воплощал в жизнь принципы идей В. И. Ленина Банников Александр Петрович как в работе, так и повседневной домашней жизни»[1499]. При такой достаточно жесткой дискурсивной обусловленности текстов нарративные возможности проникновения в текст авторской индивидуальности непрофессионального литератора не слишком велики. Тем большую весомость приобретают включенные вдовами в воспоминания «случаи», как правило, представляющие их собственный опыт, возникающие в тех фрагментах нарратива, где жены чувствуют себя уверенно. С их точки зрения, эти «случаи» иллюстрируют эпоху, а для нас — раскрывают характер взаимоотношений супругов. Роль жены в изложении пишущих — помогать мужу, в каких бы обстоятельствах ни проходила его работа. Так, например, Васильева рассказывает о своем приезде в заповедник и о тех отношениях, которые ей удалось наладить с женщинами ханты и с женой шамана, укрепив таким образом авторитет начальника-мужа. Из ее воспоминаний мы знаем, что она оказывала посильную медицинскую помощь всем, кто в ней нуждался:

Имея опыт жизни на Демьянке в отрыве от культурной и особенно медицинской помощи, при отъезде из Тобольска в заповедник, я постаралась запастись разного рода медицинскими справочниками, а также доступными медикаментами. ‹…› Как-то незаметно даже для меня стали приходить с жалобами на кашель — «кашлёт и кашлёт», что глаза болят, или «пухлёт и пухлёт» — живот болит[1500].

При этом сам Васильев считал своими главными помощниками «два А: агитацию и аптеку»[1501].

Смягченный юмором рассказ Васильевой о лечении двух сестер ханты, Матрены и Домны, сырой картошкой от цинги[1502], функционально и стилистически коррелирует с эпизодом воспоминаний Банниковой о ее помощи мужу. Однажды по просьбе мужа Евгения Банникова выступила в роли тайного инспектора заводского общепита («Самому ему идти было невыгодно, не удасса узнать правду. На поселке его все знали, и если он придет в рабочую столовую, то ему из общего котла, конечно не дадут»[1503]), удостоверившись в хорошем качестве еды для рабочих, однако оказавшись по недоразумению обвиненной в краже ложки из столовой. Подобные нарративы вдов обладают для авторов чертами «казуса»[1504], «курьезного случая»[1505], анекдота, характеризующего эпоху. В таких эпизодах автор воспоминаний имеет возможность оценить, насколько изменилась жизнь к лучшему (и в отношении доступности медпомощи, и в организации питания). Адресация к молодому поколению требует объяснять то, что казалось естественным 30 лет назад. Эти пояснения оказываются неразрывно связаны с темой оправдания, защиты тех решений, которые принимали — вынужденно либо по собственной инициативе — их мужья