— Страха? Перед чем?

— Перед мужем. Перед будущим. Перед тем, что я на столько лет старше тебя.

— Все будет хорошо.

— Как ты это себе представляешь? Каким образом нам станет хорошо? Скажи мне! Мне это так небезразлично теперь, когда я знаю, что люблю тебя.

— Могу тебе сказать. Наконец-то. Я знаю в Эхтернахе одного адвоката. Он мне сказал, что руководители фирмы… (я называю самого крупного конкурента отца) возьмут меня к себе сразу же после окончания школы. С удовольствием и злорадством! Чтобы коллеги из других фирм этой отрасли потешились! Чтобы мой папаша лопнул от злости! Они даже готовы на это потратиться. Для начала нам троим этого хватило бы…

— Это и вправду так?

— Честное слово!

— Я верю тебе. Если бы даже это было и не так, я все равно осталась бы с тобой. Но я знаю, что такое бедность. Даже самая большая любовь может погибнуть в нищете.

— Не волнуйся. Сразу же после сдачи выпускных экзаменов мы так и сделаем. Знаешь ли ты, что впервые в своей жизни я нормально учусь? Я хочу получить аттестат! Я хочу стать человеком!

— Я сделала из тебя прилежного ученика.

— Ты сделала из меня мужчину.

— А ты из меня — пьяницу.

— И я раньше тоже так не пил. Только после того, как…

— Да, — говорит Верена, — и я после того, как…

— После чего?

— После того, как я затосковала.

— И когда это началось?

— В Санкт-Морице.

Я вдруг ощущаю сильное волнение. В этом мрачном старом кафе я вдруг вижу перед собой все наше совместное будущее, нашу совместную счастливую жизнь.

— Всего лишь один год остался, Верена! Чуть больше года! И я смогу работать. Мы снимем небольшую квартиру. У тебя есть все, что тебе нужно: меха, украшения…

— И ты.

— И Эвелин. И моя машина. И мы станем самыми счастливыми людьми во всем Франкфурте.

— Во всей Германии!

— Во всем мире!

— Нет, не надо.

— Что — не надо?

— Не надо сейчас об этом говорить, а то из всего этого ничего не выйдет. Всегда ничего не выходит из того, о чем много говорят.

— Но думать-то об этом по крайней мере можно?

— Разве кому-нибудь можно запретить думать?

— Верена…

— Что, любимый?

— Ничего.

— Я знаю, что ты хотел сказать. Не надо этого говорить.

— Да, не надо.

— Оставь это в мыслях.

— Хорошо.

— И я оставлю это в мыслях. Мы будем думать об одном и том же.

— Мы выпьем еще по рюмке, и я отвезу тебя домой. Уже поздно.

— А тебе хватит терпения?

— Ну что ты! А ты…

— И мне хватит терпения.

— Скоро весна. Муж будет часто уезжать. Ты станешь приезжать ко мне, как в ту нашу первую ночь…

Мы пьем.

Шахматисты продолжают спорить. Снег валит все гуще и гуще.

Отчего у меня опять вдруг появляется это предчувствие скорой смерти? Отчего?

Я же ведь счастлив!

— Что с тобой, мое сердечко?

— Ничего!

— То есть как ничего? У тебя вдруг сразу изменилось лицо… так странно изменилось…

— Просто я кое о чем подумал.

— О чем?

— О том, как нам будет хорошо.

— Ты слишком много пьешь, — говорит Верена.

— Еще только один глоток.

Она улыбается.

В школе образовалась еще одна парочка. Никто не додумался бы до такого сочетания: Ной и Чичита. По этому поводу Ной был вызван к шефу. Шеф сказал:

— Гольдмунд, ты знаешь, как хорошо я к тебе отношусь, но ты в последнее время, по-видимому, стал плохо соображать.

— В каком смысле, господин доктор?

— Чичите всего пятнадцать.

— В следующем году будет шестнадцать.

— Скажу тебе одно: если я вас поймаю хоть один-единственный раз, то выгоню обоих — в тот же день? Ясно?

— Во-первых, господин доктор, вам бы никогда не поймать нас, если б мы даже этим занимались. Во-вторых, меня крайне огорчает, что вы обо мне такого низкого мнения. Я не собираюсь спать с Чичитой! Во всяком случае, я не тороплюсь с этим.

— Так чего же ты хочешь? — спросил шеф.

— Я довольно-таки одинок. И Чичита тоже. Я всегда мечтал жить с человеком, которого я бы узнал довольно рано и сформировал таким, каким я его вижу в своих мечтах.

— Понятно. Твое творение.

— Да.

— А ты — Пигмалион?

— Пигмалион. Да. Поэтому я и беседую с Чичитой о Ясперсе и Сартре, Оппенгеймере, о «Предательстве в двадцатом веке», коллективной вине, Брехте и так далее.

— Но ведь она не в состоянии ничего этого понять, Ной!

— Не скажите, господин доктор! Я дал ей почитать Камю. И Мальро. И Кестлера. Вы правы в том, что многого она не понимает. Но многое в ней откладывается. Многое воспринимает неосознанно, подсознательно. Она никогда этого и не осознает, но когда-нибудь она поступит так, как, к примеру, думал Камю. Разве это плохо?

— И ты в это и вправду веришь?

— На полном серьезе. Как-то я прочел одно высказывание, которое мне очень понравилось. Вот приблизительно что говорит про себя один человек: «Уже позже я подвергся нескольким процессам оглупления — но в пятнадцать я был проницательным, умным и зрелым человеком! С возрастом не становишься умней…» Простите, господин доктор, это вовсе не намек!

— Со мной ты спокойно можешь откалывать свои глупые шуточки — ты ведь знаешь. Как вы сблизились? Ведь Чичита просто обожала мистера Олдриджа.

— Я не собирался разрушать эту гармоничную связь. Но как-то Чичита сказала: «Мистер Олдридж мил со мной только из вежливости». «Чепуха», — возразил я. «И вообще он мил со всеми девочками только из вежливости. Мальчиков он любит гораздо больше».

— Я надеюсь, что ты ей возразил.

— И еще как!

— Мистер Олдридж мой лучший учитель. Он ни разу ничем себя не запятнал. Его личная жизнь нас не касается.

— А я разве на него жалуюсь! Но у девочек по этому поводу свои мысли. У Чичиты хороший инстинкт. Она заметила, что здесь что-то не так. Поэтому спросила меня: «Ты хочешь со мной ходить?» Ничего себе, когда девочка задает такой вопрос? Ведь об этом вообще-то должны спрашивать мы!

— И ты сказал ей «да».