Я прилипаю носом к стеклу, рассматриваю темный двор в подтаявших сугробах. Сегодня уже первый день весны, а снег и не думает сходить. Как же холодно на севере…

— Прекрати!

Я вздрагиваю. Что это? Голоса из гостиной?

— Да ну? Что, правда просишь прекратить? — Элвин произносит это глумливо, с веселой яростью, от которой у меня мороз по коже. Хочется забиться в щелочку, стать совсем незаметной, невидимой.

Я, не дыша, приникаю к щели между стеной и портьерой.

— Еще скажи, что тебе не нравится. Задери платье!

Вцепляюсь зубами в ладонь, чтобы не пискнуть. Может, я заснула и мне снится кошмар?

— Не здесь, — говорит княгиня Иса, стоя на четвереньках.

Юбка ее платья волнами растеклась по мраморному полу. Голова высоко вздернута, потому что мой хозяин намотал волосы княгини на правую руку и теперь тянет, принуждая выгибать спину. Его колено упирается в спину фэйри.

— Кто угодно может войти…

— Тогда тебе лучше поторопиться, — ухмыляется Элвин, взмахивая хлыстом. — Мы же не хотим, чтобы гости застали княгиню в таком неудобном положении.

Умоляющий шепот:

— Ты ведь не сделаешь этого.

Он наклоняется и целует ее, потом медленно, едва касаясь, проводит кончиком хлыста вдоль обнаженной спины:

— Еще как сделаю. Давай, задирай платье.

Зажимая рот руками, я слежу за тем, как гордая, совершенная повелительница фэйри, всхлипывая, поднимает подол. Мелькает край нижней рубахи.

Она все еще стоит в унизительной позе на четвереньках, платье подтянуто к поясу, обнажая кружевные панталоны и ноги в белых шелковых чулках.

— Милые рюшечки, — говорит Элвин, медленно приспускает панталоны, гладит ягодицы, а потом резко взмахивает хлыстом. — Считай!

Это жутко, до невозможности жутко, но нет сил отвернуться. Меня словно заколдовали. В тишине слышен лишь свист хлыста, прерывающийся от слез голос отсчитывает удары, на алебастровой коже вспухают розовые отметины…

…Обжигающая боль от плети и злой голос отца: «Терпи, потаскуха!»

Дурнота рассеивает злые чары. Она находит внезапно и так сильна, что меня чуть не выворачивает прямо здесь. Не будь так страшно, я бы не сдержалась. Отворачиваюсь к стене, дышу медленно, глубоко, пытаясь удержать выпитое вино и легкий ужин, а из-за портьеры все так слышен свист хлыста и дрожащий женский голос, отсчитывающий удары…

Что-то горячее капает мне на руку. И снова, с другой стороны. Почему я плачу?

Безмолвно всхлипываю, сдерживая рыдания. Рядом, за шторой, в голос всхлипывает Иса:

— Двадцать.

— Хватит, — он тянет ее за волосы, принуждая подняться. Отбрасывает хлыст, целует и медленно расшнуровывает лиф платья.

— Можно я…

— Нельзя, — он подсаживает ее на подоконник напротив. Я мысленно вздрагиваю. Он сек не до крови, но все равно должно быть больно. Я помню, каково оно — сидеть сразу после порки…

Ничего, ничегошеньки не понимаю, потому что княгиня по доброй воле целует руку, которая только что наказывала ее, а потом обнимает и ласкает своего мучителя, пока он стягивает лиф ее платья и задирает юбки.

— Да сними ты уже эти проклятые панталоны!

Белая кружевная тряпочка соскальзывает вниз. Снова отворачиваюсь. Не хочу этого видеть! Не хочу ничего знать об этой мерзости!

…Запах браги и пота, хриплое дыхание и боль…

Иса стонет, сперва тихо, потом все громче, в голос. Затыкаю уши, но от ее стонов и всхлипов не избавиться, они вонзаются в мозг раскаленной иглой.

Хочу сбежать, исчезнуть…

Жалобный женский вскрик, чуть позже тяжелый выдох мужчины.

Тихое:

— Отпусти меня. Сюда могут войти.

Его голос звучит почти нежно:

— Ты же любишь рисковать. Наслаждайся.

Пауза. Шорохи. Шелест одежды.

— Не надевай.

— Это уже слишком, милый.

— Да ладно, кто узнает?

Смех.

Стук двери, и я остаюсь одна в комнате, чтобы выплакать свой ужас, отвращение и разочарование.

Intermedius

Фергус

Чад с кухни мешался с запахом дешевого эля, чеснока и человеческого пота. Выкрики, ругань и грубый хохот, гомон человеческих голосов. Такой привычный и даже родной для завсегдатаев «Старой клячи» гвалт.

Заведение папаши Бриггера — лучший трактир на сэнтшимской дороге — славилось демократичностью. Сюда захаживали вилланы из соседских деревенек, останавливались заезжие купцы, а иной раз и джентри.[25] Сюда же из ближайшего — всего-то в получасе конного пути — Эсмура заглядывали виртуозы отмычки и кинжала. Здесь равно привечали любителей почесать язык и кулаки…

А еще здесь играли.

Играли весело, азартно — в карты да покер на костях.

И пили эль чуть позже. Победители — воздавая должное доброте леди Удачи. Проигравшие — оплакивая ее немилость. Пили, закусывали жареными колбасками и сплетничали.

— Слышали? Граф Майтлтон-то женился! — нервный плешивый мужичок, сообщивший эту новость собеседникам, приложился к кружке и захихикал. — Привез невесту ажно из самой Разенны, ближе не нашлося. Рыжая и на сносях. Будут в Гринберри Манор теперича рыжие лорды. — Он сделал глоток из кружки и громко, одобрительно рыгнул, как бы показывал, что всецело поддерживает желание своего господина заиметь наследника. — Лорд Грегори, как увидел ее, говорят… ик… вызверился, что твоя собака. Он, сталбыть, думал — брат так и помрет бесчадным.

Рассуждениям внимала пара таких же потасканных забулдыжек. Никогда не встречавшие вживую своего графа, вилланы проявляли понятный интерес к первому человеку графства Сэнтшим и его наследнику.

Да и кого еще обсуждать за кружкой эля промозглым вечером в начале весны? Соседей да господ.

— Оно и лучше будет, — сплюнув ореховую шелуху на пол, сказал один из вилланов. — Паскудный человек он, лорд Грегори, не чета своему брату, храни Тефида графа Генри.

Это пожелание было прервано разгоревшейся в углу картежников перепалкой. Мужчина с испитым лицом брызгал слюной и тряс за грудки соперника, обвиняя того в жульничестве и применении магии. Обвиняемый — темноволосый красавчик театрально-зловещей внешности — кривил алые губы и отворачивал лицо с подчеркнутой брезгливостью.

— Ишь, какой прилизанный. Из этих, штоль? — откомментировал внешность обвиняемого мужичок, только что рассуждавший о семейном счастье графа.