– Взрывчатка, Соммерс. Не знаю, что они затевают, но будет жарко.

Я промолчал. Она поправила волосы и зевнула:

– Пожалуй, ты прав, нужно выспаться. Несколько часов выкрою, если поеду сейчас…

Джил хмурилась, явно сомневаясь, – наверное, ей все же не хотелось оставлять меня одного. Я поспешно ответил:

– Правильно. Хоть ты будешь что-то соображать. Жду тебя к…

Неожиданно она потупилась и тихо спросила:

– А может, хочешь поехать со мной? Вместе время можно провести лучше.

Я вспомнил, на чем сипаи прервали нас на набережной. Тот поцелуй… Джил ждала, не глядя на меня. Она опустила ресницы и нервно теребила пуговицы наглухо застегнутого мундира. Я заметил, что она снова покраснела.

– Ладно, Соммерс. Я так. До встречи.

Она развернулась и пошла на выход, равнодушная к окрикам и толчкам налетавших на нее, суетившихся полицейских. Джил шла так же гордо и прямо, как девушка-официантка в дыму Первого Воздушного Вокзала. Она не оборачивалась, но я знал: по ее лицу нельзя прочесть ни одной эмоции.

– Джил!

Она взглянула на меня.

– Я… еду с тобой.

Легкая улыбка тронула губы.

– Только не пожалей.

Но я почему-то думал о том, что эта ночь – последняя. Для многих, для нас тоже. Последняя ночь, в которую что-то можно начать заново. И стоило попробовать.

[Артур]

Было около четырех утра, когда я, отдав последние указания, выходил из морга. Я не чувствовал настоящей усталости, только легкое ломящее оцепенение, будто не шел, а плыл подо льдом. Я знал, что сегодня не буду спать и что это к лучшему: пара вырванных рассветных часов не даст никакого отдыха, только хуже скажется на способности думать.

Небо было густо-синим; колючая морось падала на лицо. По брусчатке я обошел складскую пристройку и остановился под фонарем – тем самым, где Альберт Блэйк висел вниз головой, заливая снег кровью. Думал ли я, что так начнутся все мои… беды? Слово не подходило. Просто в тот день вновь пришла в движение какая-то застарелая проржавевшая пружина из накопленных ненависти и любви, и уже она толкнула механизм нескольких душ и сердец. Сейчас этот механизм, втянувший в себя меня, скрипел так, что я почти слышал этот надсадный режущий звук.

Я обернулся на основные корпуса. Скотланд-Ярд готовился к операции так, как на моей памяти не готовился к самым большим облавам. То и дело во дворе появлялись люди, большинство спешило на набережную. Многие были в гражданской одежде; почти никто не брал фонарей.

Тревога снедала меня. Стоило закрыть глаза, и я снова видел лицо Джека… Кристофа. Теперь я не знал, как звать его, как воспринимать. Месяцы под крышей одной лаборатории не прошли для меня просто. Мальчишка, казавшийся таким умным и одновременно непосредственным, по-детски открытым и смешным, на деле был…

Я запнулся.

…Сумасшедшим преступником. По сути, террористом, который знал, что сейчас на Лондонском Мосту спрятаны бомбы. Знал и оставил их лежать, только ради того чтобы мы подчинялись ему. А я ухитрился его полюбить. А завтра… точнее, уже сегодня… что?

Я видел: прежде чем мы уехали, он ненадолго отвел Томаса в сторону. Мальчик говорил, Томас слушал и кивал, иногда устало потирая висок. Потом Эгельманн спорил. Мальчик равнодушно качал головой. Томас ничего не сказал нам, и я знал, что не скажет. Обратно мы ехали в молчании. Ни слова о бомбах. Ни слова о плане.

– Артур!

Начальник Скотланд-Ярда приблизился незаметно. Он высоко поднял воротник и щурился на меня с явным беспокойством.

– Достаточно? – коротко спросил он.

– Ровно.

Эгельманн удовлетворенно потер руки.

– Сейчас прибудет транспорт. Думаю, отрядить нужно будет человек семь, понадобятся эксперты и санитары. Моцарт ждет на месте.

– Мне ехать? – тихо спросил я.

Он покачал головой.

– В конце концов, это даже не ваше ведомство. Главное сделать все без шума, быстро. Они справятся. И… спасибо, что взялись за эту дрянь. Объяснения бы многовато заняли.

Томас выглядел хмурым. Помедлив и снова глянув на меня исподлобья, он добавил:

– Все приказы розданы, до инструктажа ударным группам три часа. Пойдемте выпьем кофе, Артур. Я устал, а вы, наверное, еще и замерзли.

Слова, сказанные нормальным живым голосом, удивили меня. Человек, которого я теперь, как мне казалось, знал достаточно близко, не походил больше на себя. И… это началось с тайного разговора на крыльце графини I. Разговора, после которого Джек еще сильнее побледнел, а Томас всю дорогу сжимал кулаки.

Мы пошли к центральному корпусу. Я хотел спросить об отце, но мешал страх. И я задал совсем другой вопрос:

– Что думаете о дневнике Сальери?

Эгельманн остановился на ступеньках и задумчиво взглянул на меня. Плечи его были ссутулены, руки засунуты глубоко в карманы.

– Жаль его, – наконец отозвался он. – Но черта с два эта история спасет кого-то. Завтра мы увидим вовсе не то, чего этот псих О’Брайн ждет.

Почему-то он не произнес настоящей фамилии Джека и молча распахнул дверь. Заходя в теплое помещение, я обернулся. К моргу подлетала длинная гондола. Свет подвешенного к козырьку фонаря мутно мерцал сквозь жидкий туман.

Часть первая

Сцена первая

Лондонское утро начинается рано. В 7:00 ночные обходчики Скотланд-Ярда гасят фонари и возвращаются в участки сменяться. Дневные – полицейские званием чуть выше, с жалованием на два шиллинга больше, – занимают их место. Примерно в 7:20 открываются рынки, некоторые лавки и конторы, и уже в 7:35 идут вдоль домов молочники, зеленщики, почтальоны, трубочисты. Лошадиный цокот слышится чаще, чем в сумерках, а если нет тумана, к нему добавляется рокот кораблей. В 8:00 уже другие, междугородние и международные суда начинают прибывать на Первый Воздушный, и площадь заполняется людьми. К 8:30 улицы становятся артериями: по ним в разные концы города мчат кэбы и омнибусы, а гондолы скользят над крышами, напоминая юрких насекомых. К 9:00…

…К 9:00 в Лондоне разгар дня. Улицы забиты; клерки и подрядчики спешат по делам; на рынках и в лавках оживленно торгуют; мальчишки продают газеты за полпенни. Правительственные кварталы заполняют люди, решающие судьбу государства. Все это – под неусыпным надзором блистательного Скотланд-Ярда.

Так было и сегодня; часы уже пробили десять. Все снова тонуло в тумане – густом, влажном, липнущем к лицу, как затхлые водоросли. Фелисия Сальери ненавидела туман, но сегодня он стал ее союзником.

Она летела над Темзой достаточно низко, чтобы слышать привычный шум проснувшегося города, и достаточно высоко, чтобы огромный корабль казался с земли обычной развалюхой, спешащей на ремонт к верфи. Ведь солнца не было, и под кусками деревянной обшивки, сегодня «прилаженной» спешно и небрежно, не блестел металл, а пулеметы надежно прятались в иллюминаторных отверстиях. Лондон не знал, что приближается с каждой минутой к зданию Кабинета – оплоту безопасности и стабильности Короны. Никто ничего не знал. Фелисия верила: день будет идеальным.