– Неужели мало? – изумляется она. – Санни, а вы все-таки хваткая особа, – почти с восхищением замечает она.

А я молчу, потому что чувствую, как улетаю – туда, где падают звенящие звезды. И с трудом прихожу в себя, чувствуя, как в душе поднимается ярость. Горячая, искрящаяся, как поток огня. Яркая.

– Вы хотите, чтобы я продала вам свой голос? – спрашиваю я. И словно слышу сама себя со стороны. – Серьезно?

– Более чем, – подтверждает миссис Мунлайт. – Помните, я сказала, что люблю выгоду? Так вот, наша сделка будет выгодной и нам с Дианой, и вам, Санни.

– Вы с ума сошли, – мой голос звенит.

– Простите?.. Вас до сих пор не устраивает сумма?

– При чем тут деньги? – вдруг кричу я, и миссис Мунлайт вздрагивает от неожиданности. – Что вы мне предлагаете? Продать голос? Петь за вашу дочь? Подписать договор? Вы в своем уме? Ни за что. Нет.

Я резко замолкаю. Мне так мерзко на душе, что хочется выхватить стакан с зеленой слизью, которую по какому-то недоразумению назвали смузи, и вывалить ей на голову. Но я сдерживаюсь, хотя ярость подступает к самому горлу, обжигая изнутри.

Миссис Мунлайт смотрит на меня с долей отвращения и хорошо скрываемой ярости. Кажется, она не любит, когда ей перечат.

– Как же глупо. Я не учла, что таким людям, как вы, свойственны глупая гордость и ирреальное ощущение мнимой свободы. «Лучше я буду нищей, но свободной». Так? – спрашивает она меня с насмешкой.

– Не так. У вас странные ассоциации, – отвечаю я, пристально на нее глядя. Надеюсь, она видит пламя ярости в моих глазах. – Моя независимость мне, действительно, дорога. Но дело не в этом, а в том, что я не собираюсь делать вашу дочь певицей за свой счет. За счет своего голоса. За счет своих умений, которые развивала годами.

Теперь наступает ее черед молчать.

– И это унижает не меня, миссис... Мунлайт. Не мою мнимую гордость и мнимую свободу. Это унижает вашу дочь. И это унижает вас. Вы постоянно мыслите денежными категориями, – почти шепчу я, и вместе со словами с моих губ срываются искры ярости. – Так вот, если переводить... если переводить на ваш язык мышления, то это как просить милостыню у метро.

– Ты так заботишься о нас? – резко спрашивает миссис Мунлайт. – Боишься, что это унизит меня и мою дочь?

И она коротко смеется.

– Глупая, глупая Санни Ховард. Ты понимаешь, что делаешь? – ласково спрашивает миссис Мунлайт, подходя ко мне ближе. – Ты же ставишь крест на себе. Думаешь, отказав мне, ты будешь жить прежней жизнью? Нет.

Она с деланым сожалением в глазах качает головой. Угрожает? Как смеет?.. Ярость рвется наружу, и я стискиваю кулаки, чтобы не взорваться.

– Кто ты и кто я, – продолжает миссис Мунлайт. – Давай обойдемся без рассуждений о гордости и прочей шелухе. Будем мыслить реалистичными категориями. Просто подумай: кто ты и кто я. Какие возможности есть у тебя и какие – у меня. И что смогу сделать я, если захочу отблагодарить тебя или, напротив, уничтожить.

– Пытаетесь запугать? – спрашиваю я, чувствуя, как по рукам бежит дрожь – терновыми ветвями опутывает запястья, ползет к локтям, поднимается к предплечьям.

– Отнюдь. Но если ты поможешь моей дочери...

– Забавно, – перебиваю ее я, все еще сдерживая ярость. – Вы похожи на маму девочки, которая заставляет других детей в песочнице взять в игру ее дочку, хотя играть с ней никто не хочет. Это на самом деле жалкое зрелище. Если хотите помочь своей дочери, попробуйте другие методы. А мне пора. Кстати, это полнейшее дерьмо, – говорю я и ставлю свой стакан на ближайший столик.

Я разворачиваюсь и быстро ухожу, чувствуя, как полыхает в огне сердце. По лестнице я почти бегу, мечтая оказаться подальше от этого дома. Пересекаю гостиную, распахиваю дверь и... сталкиваюсь с Дианой Мунлайт.

Это наш первый разговор. И она такая же, как и ее мать. Чаша моей ярости переворачивается.

* * *

Окончательно я прихожу в себя только на улице, на которой ярко светит солнце, но мне при этом холодно, и я иду, обхватив себя руками за плечи. Людей почти нет – это кварталы богатых людей, тут красиво, ухоженно и очень тихо. Никто не передвигается пешком – сплошь на машинах. По блестящему тротуару иду только я одна.

До сих пор мне не верится, что это произошло со мной. Что кто-то решил купить мой голос. Купить меня.

Мой голос – моя душа. Смогу ли я продать душу?

Я не слишком верующая, возможно, я – агностик. Но продать душу... Не могу.

Диана Мунлайт решила, что может быть моим личным Мефистофелем. Моим личным дьяволом, скупщиком душ. Но она заигралась – слишком заигралась.

Для матери и дочери Мунлайт музыка – это всего лишь веселая игра в популярность. Для меня – моя жизнь. Черт побери, да почему только они этого не понимают?! Почему верят, что деньги дают право считать себя лучше?

Это неправильно. Так нельзя.

Они не имеют права. Никто не имеет права поступать так.

Я зла, я безумно зла, и ярость, которая до сих пор со мной – опутывает словно огненный змей мои ноги, – не дает мне мыслить трезво. Я просто иду вперед, чувствуя, как гладит меня по обнаженным рукам теплое солнце.

Не знаю, сколько проходит времени – сорок минут или два часа, – прежде чем я выбираюсь к метро. И уже находясь в вагоне поезда, я вдруг понимаю. Эмма Мунлайт была права.

После моего отказа и стычки с Дианой мне не дадут жить прежней жизнью.

И то, что для них может стать игрой в месть, для меня может обернуться крахом всей моей жизни.

Нервничая, я вытаскиваю из сумки, чей ремень перекинут через плечо, наушники. Дрожащими пальцами распутываю их, засовываю их в уши и включаю музыку. Глубокое дыхание и мягкие звуки немного успокаивают меня.

Все будет хорошо. Они ничего не сделают мне. Я в порядке.

Я не верю в это.

Телефон на коленях вибрирует – приходит сообщение от Лилит:

«Мы тебя ждем! Куда ты сбежала?»

И почти сразу – от Лестерса. То есть от «Круглосуточной доставки пиццы».

«Не волнуйся, Франкенштейн, – сообщает Дастин без приветствия, – наше фото нигде больше не засвечено. И дежурившие под твоим окном папарацци не поймали меня».

В конце стоит зеленый смайлик, которому явно плохо.

«Я и не волновалась», – пишу я зачем-то в ответ.

«Я верю, что это не ты отправила фото», – пришло от него еще одно сообщение. А следом еще:

«В смысле не волновалась?!»

Я только вздыхаю. Не отвечаю. И тогда Лестерс перезванивает сам.

– Ну, – требует он. Голос у него был злющий. Впрочем, ничего необычного.