то ли тот у него потравил поле скотиной, после чего оба они долго уже не могли найти друг на друга управы. Иван был смущен. Кроме того, что он не знал и знать не мог, кто же из двух соседей прав, и великий князь Иван Михайлович, конечно, не мог считать этот вопрос достойным обсуждения в настоящую минуту. К ужасу своему, Пуховецкий увидел, что все казаки, находящиеся рядом с ним, да и поодаль, смотрят на него полными надежды взглядами и выкрикивают каждый самое для них сокровенное: ""Выслушай, батюшка!" "На тебя одного надежда!" "Нигде уже пять лет правды не найду!" – раздавалось со всех сторон. Иван, меньше всего желавший, чтобы его царская речь превратилась в разбор челобитных, и уж совсем не готовый дать на них удовлетворительный ответ, начал непроизвольно смотреть по сторонам, как будто ища поддержки. Взгляд его встретился со взглядом атамана, и Ивану показалось, что Чорный именно и ожидал этого растерянного, ждущего помощи взгляда. Атаман отделился от стоявшего позади него отряда, и подошел прямо к столпившимся возле Пуховецкого казакам, почти касаясь некоторых из них ножнами сабли. Толпа замолкла.

– Государь! Киев и вся Малая Русь – вечное ваше, великих государей, достояние. Мы же Вашему царскому величеству служить, быть верными во всем душами своими и головы за тебя, государя, складывать рады! – атаман церемонно, но без лишней униженности, поклонился. – Что же до моих и моих молодцев прегрешений, то пусть их государь и разберет, и нас рассудит.

Сказав это, Чорный посмотрел в глаза Ивану тем же взглядом, каким смотрел он на степном болоте, готовясь отправить Пуховецкого к отцам. Кинув взгляд также и на чорновских опричников, стоявших совсем рядом в безупречном порядке в своих красных жупанах, и на сбившуюся в кучу перепуганную старшину, затем на своих не менее испуганных подельников, Иван понял, что судить атамана ему следует без лишней жестокости.

– Паны-молодцы, атаман! Могу ли я сегодня вас судить? Недолго я на Сечи, немного про дела сечевые и про порядки последних лет знаю. Дайте, братчики, побыть мне на Запорожье хотя бы с полгода, и узнаете мою царскую милость, а кто – и гнев. Но теперь не могу и не хочу я правых сделать виноватыми, не хочу и поступить наоборот. Атаман Иван Дмитриевич – человек старый и воинский. Разве он лыцарство предавал? Казаки! Доверите ли атаману вести вас по-прежнему?

– Доверим! Любо! Пануй, Иван, над нами дальше! – раздалось со всех сторон.

– Что же до просьб и челобитных ваших – то сами судите, братцы: дайте мне на Сечи укрепиться, дайте верных людей найти, а там уж не будет ворам от меня пощады, а слуги честные такую милость увидят, какой и от века не видывали.

Чорный смотрел на Ивана довольным взглядом, который изрядно разозлил Пуховецкого.

– А известных воров и татарских пособников, пане, и сейчас осудим. Атаман, выдай тех, кто с ханом сошелся, и русскими людьми торговал!

– Выдам, отчего же. И не сам выдам, а общество скажет. Товарищи! Кого больше всех вы в том вините?

Из толпы начали выкликивать имена, в большинстве своем Ивану неизвестные, и называемые казаки неохотно поднимались на возвышение, где стояла вся старшина. Пуховецкому, стоявшему совсем близко к рядовым казакам, было слышно многое, что не доносилось через крики толпы.

– Авдюшку-то, Нейжмака, не видать! – жаловался соседу пожилой казак.

– А то! Говорят, сегодня на Сечи бабу видали, да не просто, Митрофан Семенович, бабу, а великанского роста. Ехала та баба на коне, как блудница вавилонская, а на голове, говорят, монашеский клобук имела.

– Последние дни приходят! А поймали ли ее, Степан Игнатьевич?

– Кого поймали-то, старый? Говорю же, то Авдей Нейжмак и был. Его поймаешь! Утек, как вешние воды.

– Такие-то всегда от рук уходят…

Но тут громкий шум толпы заглушил разговор двух степенных казаков, и причиной тому был сам атаман Чорный. Стояв до поры неподвижно, он вдруг схватил одного из лыцарей своей свиты, и вытолкнул его вперед – это был Игнат Лизоус, искусно до сих пор прятавшийся под необычным одеянием. Увидев его, толпа казаков словно с ума сошла: каждый готов был растерзать Игната. Чорный, однако, остановил беснование толпы.

– Один корень вырвешь – сорняк не выведешь – заявил атаман – Хочу, чтобы вышел сюда, на суд всего рыцарства, еще один человек. А вы, панове, и сами знаете – какой!

– Остап! Черепаха! Выходи, Остапушка! – к большому удивлению Пуховецкого в один голос закричала толпа.

Никто и не заметил, как Черепаха оказался рядом с атаманом и застенчиво, но без особенного испуга, поклонился обществу. В ответ раздался свист и проклятия – трудно было ожидать, чтобы молодой казак стал предметом такой единодушной ненависти своих собратьев. Однако именно с ним и с Игнатом хотели в первую очередь посчитаться запорожцы. Иван задумался о том, что именно раскаявшиеся грешники вызывают особенную злобу у грешников не раскаявшихся, и начал думать, как бы помочь столько раз спасавшему его Остапу. Но события приняли неожиданный оборот. Атаман Чорный обхватил Черепаху за плечи, и оттолкнул его назад, закрывая его собой от надвинувшейся толпы.

– Паны-молодцы! Не приказываю сейчас, но о милости прошу. Пожалейте Остапа. Молод он, глуп, вот его напоказ вам и выставляли главные воры, чтобы за ним спрятаться. Не в Остапе, братчики, дело. Не дождались вы немного: я уж давно за их шайкой слежу, хотел всех разом на чистую воду вывести. Тогда не пришлось бы мне, старику, перед царским величеством срамиться. Но Бог не привел – не успел я… Знаю я главных татарских прихвостней, да, видать, уйдут они от суда, как не раз уходили.

Тут казаки недоуменно загудели, и стали с надеждой обращаться к Чорному, требуя назвать имена тех самых прихвостней. Иван Дмитриевич некоторое время отнекивался, махал сокрушенно рукой и порывался уйти, но в конце концов внял просьбам товарищей и назвал несколько прозвищ, каждый раз указывая рукой в сторону упоминаемого казака. Те неохотно выходили в середину круга, стараясь не поднимать глаза на осыпавших их ругательствами товарищей. Некоторым, не торопившимся выходить, помогали в этом верные помощники атамана в красных жупанах и с тяжелыми киями. К своему удивлению, Пуховецкий не заметил среди них почти никого из приближенных Чорного, бывших с ним в походе на ногайцев. Кроме, разумеется, Игната, которого атаман приберег, как самое лакомое блюдо, на закуску. Когда Иван уже думал, что и этого своего приятеля Чорный не выдаст, тот вдруг резко развернулся, и указал в сторону Лизоуса особенно выразительным жестом.

– А вот