Феофилакт, который с достоинством поприветствовал царя. Алексей помолился перед иконами – не так долго, и не так истово, как надо бы – а затем, вздохнув, уселся на свой походный трон.

– Бог в помощь, Феофилакт Порфирьевич! Как спалось?

– Слава Богу, хорошо спалось, государь! А как же вашему величеству спалось?

– Плохо, Феофилакт, плохо! Оставить мне нужно грех чревоугодия, а более всего – перед сном. Опять чертовщина разная всю ночь снилась. Вроде и начнется хорошо, будто бы, к примеру, с Афонькой Матюшиным в детстве по усадьбе бегаю, или с соколами тешусь, а повернет в такую сторону, что тебе и не расскажешь… Прости Господи! Ну, будет об этом. Давай, что ли, челобитные почитаем. Только местников, Феофилакт, напоследок оставь, пожалей.

– Слушаюсь, государь. Есть вот из дворца донесение, будем читать?

– Давай!

– «Бьет челом холопишко твой, Ивашко карла: как ты, государь, пошел с Москвы в поход, и мне, холопишке твоему, выдали от государыни царицы из хором четырех попугаев, а пятого старого. И аз тех попугаев кормил. А про то мое терпение и кормление твоих государевых птиц, ведомо истопничему Александру Боркову, потому, государь, что он, Александр, меня на всяк день навещал, и твоих государевых птиц осматривал, и о птицах мне приказывал, велел кормить. И я в двадцать недель скормил, покупаючи с торгу, восемь фунтов миндальных ядер; да им же на всяк день покупал калачей по две деньги, и сам, с торгу ж покупаючи, ел, потому, государь, что мне с Низу тогда, с Хлебенного и с Кормового дворца, твоего государева корму указного не было. А корм птицам и мне покупал Дементей сторож, что у тебя, государь, в комнату пожалован. А двадцать недель и до сих пор кормил я тех попугаев, и отдал здравых. Милосердый государь! Пожалуй меня, холопишка своего, своим государевым жалованием за птичей корм и за мое терпение, как тебе, великий государь, обо мне, убогом, Бог известит. Царь государь, смилуйся!"

Царь долго и с большим сомнением глядел на Феофилакта, после чего невольно улыбнулся.

– Важное донесение, Феофилакт Порфирьевич! Чего по такому случаю решим?

– Отпишем, государь, чтобы выдали ему денег и корму. Главное, чтобы пока грамота дойдет, Ивашка тот с голоду не помер.

– И зачем я вам нужен? Вот ты безо всякого царя мудрое решение и принял. Пиши безотлагательно, чтобы, и в правду, беднягу голодной смертью не уморить. Дальше что?

– Ну вот дворцовые дела, с Красного крыльца, целая пачка.

– Давай, которое покороче. Совсем уж их, страдников, тоже нельзя пропустить.

– Слушаюсь! «Бьют челом холопи твои Микифорко да Якушко, Алексеевы дети, да Михалко Федоров сын, Самарины, на жильца на Ивана Дорофеева, сына Елчанинова, что преж сего отец его Дорофей в Ярославле в Спасском монастыре был в казенных дьячках и в монастырских слушках. В нынешнем, государь, году, июня в четырнадцатый день, в твоих государевых Передних Сенях и на Постельном крыльце он, Иван, бесчестил нас и родителей наших, называл родителей наших, холопей твоих, холопями боярскими, а меня, холопа твоего, небылицею и холопьим сынчишком. Да лаял нас матерны и всякою неподобною лаею, и называл нас страдниками и земцами, иными всякими позорными словами, а дедов наших называл мужиками пашенными. И то, государь, слышали многие люди – стольники, и стряпчие, и дворяне московские и жильцы, которые в то время тут были. Да и всегда, государь, нам, холопем твоим, от него проходу нет, везде нас, холопей твоих, лает и позорит напрасно всякими позорными словами и похваляетца нас, холопей твоих, резать, мстя недружбу, что у нас дела с ним в Московском Судном приказе. Было раз, что он, Иван, меня, холопа твоего, спихнул с лестницы и убил меня до полусмерти; и лежал я, холоп твой, на земле, обмертвев, многое время; и оттерли меня, холопа твоего, товарищи мои льдом; и от тех побой ныне я, холоп твой, стал увечен. А надеется он, Иван, на богатство отца своего, потому как отец его в Ярославле в Спасском монастыре был в казенных дьячках и в слушках монастырских, и будучи в слушках, был по приказам, по монастырским селам, и там воровски набогател. Пожалуй нас, холопей своих, вели, государь, про то сыскать, как он, Иван, нас и родителей наших бесчестил, и лаял, и позорил всякими позорными словами, в Передних Сенях и на Постельном крыльце. И по сыску вели, государь, в том свой государев указ учинить, чтобы нам, холопем твоим, и родителем нашим от такова нахала в позоре не быть и не погибнуть. Царь государь, смилуйся!»

– Боже Святый! Просил же тебя… Ну как не понять: с Постельного крыльца грамотки складывай вниз, глядишь, и дело до них не дойдет. А ты?? Пиши: пусть трех думных чинов соберут, и все сыщут. И обе стороны непременно наказать, чтобы не строчили каждый месяц по челобитной. Сил государевых нет все их кляузы разбирать. Все, будет, дальше давай.

– А вот есть, государь, воеводская отписка, по гомельскому делу, помнишь ли?

– Как же, как же не помнить! Читай скорей.

– "Великий государь! Ратные люди Севского и Белгородского полков, будучи на службе в беспрестанных походах полтора года, по крымским вестям и под Смоленском, изнуждались, наги и голодны, запасов у них вовсе никаких нет, лошадьми опали, и многие от великой нужды разбежались и теперь бегут беспрестанно, а которых немного теперь осталось, у тех никаких запасов нет – оставить их долее на службе никак нельзя. А я, холоп твой, живу с великою нуждою: убогие мои малые худые деревнишки без меня разорились вконец, потому что служу тебе уже второй год без перемены…".

Царь поднялся с места, и Феофилакт, поневоле, вынужден был прекратить чтение.

– Изнуждались они?? Голодны?!

Алексей принялся ходить из угла в угол.

– Разбежались они, значит, и от службы им быть никак нельзя… Что же, напишу я им про их службу, пиши, Феофилакт!

Старый дьяк поклонился и взял перо.

– «Врагу креста Христова и новому Ахитофелу, князю Борису Семеновичу Шереметьеву. Яко же Иуда продал Христа на хлебе, а ты Божие повеление и наш указ и милость продал же ложью. Велено было тебе отпустить к стольнику Семену Змееву в полк наших ратных людей для Божия и нашего скорого дела, и ты не токмо не послал их по нашему указу, куда им идти велено, но и с собою их взял, прельщаючи их нашим большим жалованьем и обещаючися тайно отпускать их по домам для своей треклятые корысти. И как ты дело Божие и наше, государево, потерял, потеряет тебя