Атлантики в предыдущем десятилетии. Только ли в этом причина? Или же в европейской культуре было что-то особенное, благодаря чему именно европейцы, а не исследователи из других цивилизаций открыли связывающие весь мир маршруты из Старого Света в Новый, а из Индийского океана в Атлантический? Некоторые европейские историки именно так и утверждают: дескать, у европейцев было нечто такое, чего не было у других.

Однако это предположение кажется малообоснованным. Как мы увидим в следующей главе, некоторые путешественники – в том числе Магеллан – руководствовались специфически европейской моделью поведения, которая поощряла моряцкую доблесть; в Испании и Португалии были монархи и миссионеры, чьи религиозные взгляды предусматривали проповедь христианства язычникам словом и делом. Однако по сравнению с жителями прибрежной Азии европейцы стали предпринимать дальние путешествия достаточно поздно. Атлантический океан, к которому имеет выход Европа, довольно специфичен: господствующая в нем система ветров много веков затрудняла его исследования, но сразу после установления надежного маршрута путешественникам воздалось сторицей. Кроме того, нужно отметить, что великие открытия совершили не абстрактные «европейцы», а жители нескольких стран Атлантического и Средиземноморского побережий. Их отличала не какая-то особенная культура, а то, что они начинали путешествия из подходящих мест.

Выход европейцев в Атлантику стал результатом скорее не науки или мощи, а самообмана и отчаяния. В этой гонке имело смысл быть догоняющим. Процветающим культурам, имевшим доступ к Индийскому океану, не казалось нужным пускаться на поиски дальних земель и морей в надежде на новые ресурсы. А вот для ограниченной в средствах Европы попытки покорить Атлантический океан были сродни попыткам современных недостаточно развитых стран бурить свой шельф в отчаянных поисках нефти или газа. И в каком-то смысле они оправдались.

Для большинства людей новые возможности взаимосвязанного мира значили мало, или являлись в лучшем случае источником развлечения при чтении описаний путешествий или романов, или приносили товары, добытые ценой риска других. Однако некоторые были либо рождены для риска, либо научились рисковать со временем. Среди этих людей был и Магеллан.

2

Становление путешественника

Опорто – лиссабон – индийский океан, до 1514 года

Наставь юношу при начале пути его: он не уклонится от него, когда и состарится.

Притч. 22: 6

Магеллан был человеком Атлантики, он родился на берегу океана. В детстве у него было много возможностей смотреть на море и чувствовать, как постоянные западные ветры дуют ему в лицо. Мы мало что помним о нашем месте рождения: в то время мы слишком юны, чтобы воспринимать все правильно или вспоминать последовательно. Однако чиновники постоянно донимают нас вопросами о деталях, которые мы можем знать в лучшем случае из вторых уст. Когда Магеллану приходилось отвечать на подобные вопросы, он именовал себя уроженцем Опорто – большого серого города в устье реки Дору, где в наши дни к набережным пришвартованы баржи, везущие продукты для услаждения вкусовых рецепторов иностранцев. Относительные современники Магеллана подтверждают его слова[79][80]. Но если отправиться примерно на 90 километров вверх по реке, к гранитным холмам Саброзы, местные проводники укажут вам на улице, названной в честь Магеллана, песчаниковый фасад и широкие окна Каса-де-Перейра и заявят, что он родился здесь, – но уверенность их не подкрепляется фактами.

Никаких подлинных документов в поддержку этой точки зрения не существует, но дом, вероятно, принадлежал зятю Магеллана Жоану да Силве Теллешу, мужу его сестры Тересы[81]. В декабре 1504 года, когда Магеллан перед первым заморским путешествием составил завещание, он проявил интерес к местной общине, велев потратить скромный доход с собственности на молебны за его душу в случае его смерти и выразив недвусмысленное желание, чтобы «небольшой дом Квинта-де-Соута, находящийся в его собственности», остался во владении семьи[82]. Великий португальский историк Антониу Байяу в 1922 году усомнился в подлинности этого документа на основании трех аргументов: первый – не самый убедительный – состоял в том, что документ сохранился лишь в копии XVIII века; второй – весомый, но недостаточный – что не все перечисленные в документе лица известны по другим источникам; третий – явно ошибочный – что это завещание сильно отличается от хорошо известного и явно подлинного завещания, оставленного Магелланом в 1519 году[83]. Что это была за собственность, неизвестно (хотя постоянно делаются заявления, что ее удалось идентифицировать)[84], но, судя по названию, это было скромное имение в какой-то лесной глуши, где-нибудь в холмах, в окрестностях маленького городка. В любом случае этот документ, подлинный он или нет, ничего не сообщает о месте рождения Магеллана. Он имел или приобрел собственность и в Опорто (или непосредственно рядом с городом) – «ферму с виноградниками, каштановыми деревьями и пшеничными полями», которую в марте 1519 года, готовясь к великому путешествию, передал сестре Исабель[85].

«Моя семья, – утверждал он в первом завещании, – происходит из знатного и древнего рода властителей Нобреги» и является «одной из самых именитых, лучших и самых древних в нашем королевстве»[86]. Но возможно, что гордость, которую испытывал Магеллан в связи со своим происхождением, была избыточной. Его семья принадлежала всего лишь к местной аристократии. В своем завещании он требовал – тщеславно и тщетно, – чтобы его зять добавил герб Магелланов к гербовому щиту Силвы Теллеша. Его опасения насчет того, что фамилия Магеллан может исчезнуть, понятны: по португальскому обычаю члены семьи могли через брак брать другие, более впечатляющие фамилии: брат самого Магеллана, Дуарте, так и сделал, назвавшись де Соузой по предкам матери.

В юридических документах периода взрослой жизни Магеллана он постоянно называл отца Руй или Родригу – это варианты одного и того же имени – де Магальяеш, а мать – Алдой де Мескитой, хотя писец при португальском дворе считал, что отца Магеллана звали Педру[87].

Алвару де Мескита, который был вместе с Магелланом в тихоокеанском путешествии, обычно именуется его двоюродным братом, что несколько неконкретно, но, видимо, верно. Имена брата Магеллана, Дуарте де Соузы, и сестер Исабель, Жинебры и Тересы встречаются достаточно часто, чтобы быть истиной. Если свидетельство двоюродного брата Магеллана, записанное в 1563 году, достоверно, то у Магеллана были дядья с «похожими» на его собственные вкусами – «очень предприимчивые, любители мореплавания, неутомимые и страстные путешественники». Они служили в Гвинее (то есть, по терминологии того времени, в любом месте Черной Африки) «на суше и на море»[88].

В империи были и другие носители той же фамилии, в том числе некий Мартин, который точно был родственником, потому что дети Диогу (впоследствии Диего) Барбозы, который станет тестем Магеллана, в исках 1525 и 1526 годов претендовали на его наследство[89]. Родство Магеллана с