понимание пришло ко мне инстинктивно, и мое последующее поведение развилось из него.

Мы старались воспринимать только то, что происходит непосредственно с нами. Мы интуитивно закрыли свой разум от любых других мыслей, отгородились от всего остального.

Нас поместили в один из бараков, и заключенные-ветераны, подгоняя нас палками, приказали быстро раздеться и бросить одежду и обувь на пол. Когда мы разделись, другие заключенные, выглядевшие апатичными и безучастными, принялись обривать нам головы ржавыми бритвами. Было больно. «Парикмахеры» работали быстро и грубо, бесцеремонно вырывая волосы клочьями. Обритые, одетые в полосатые робы, мы стали похожи друг на друга, превратились в безликую массу, перестав быть отдельными человеческими существами.

Не знаю, возможно ли вообще представить ситуацию, в которой мы оказались.

Прежде чем одеть, голыми нас продержали несколько часов. Меня окружали взрослые, чужие мужчины. В том возрасте, в котором я был тогда, подросток обычно стесняется, чувствует себя неловко среди незнакомых людей и стремится к уединению. Нам, как и многим другим, в такой возможности отказали.

Держаться в тени, не выделяться – я понял, что именно так нужно вести себя, чтобы выжить в Аушвице. Это понимание пришло ко мне инстинктивно.

Не помню, чтобы я переживал и вообще испытывал какие-либо эмоции. Все чувства как будто онемели. Мы не думали даже о том, что случилось с нашими семьями. Оторванные от всех и вся, от всего знакомого и привычного, мы изо всех сил пытались выдержать новые условия, насильно навязанные нам условия существования. Нас превратили в роботов, послушно следующих инструкциям, лишенных человеческих чувств и мотивации делать что-либо, кроме как подчиняться.

Через несколько часов охранники согнали нас, голых, в другое помещение, где подвергли санобработке и отправили наскоро принять душ.

К концу всех этих процедур мы очень замерзли. У нас не было ни полотенец, ни одежды. Май в Польше все еще довольно прохладный месяц, особенно ближе к вечеру. Мокрые, мы добежали до еще одного барака, где у них хранилась одежда. Посередине помещения стояли длинные столы с наваленной горками лагерной формой. Мы проходили вдоль столов, и другие заключенные бросали каждому из нас по паре штанов и носков, рубахе, куртке и шапочке.

Разумеется, ни о каком подборе размера не было и речи. Крупный мужчина мог получить рубашку и штаны, в которые не мог влезть, тогда как юнцам, вроде меня, доставалось то, в чем мы буквально тонули. Тут же, на месте, люди обменивались друг с другом одеждой, подыскивая более-менее подходящий размер.

Со склада одежды нас отвели в большой деревянный барак с земляным полом, где стояли двухъярусные койки. Было очень тесно, но я с облегчением и удовольствием лег наконец на спину и вытянул ноги – впервые за те дни, что провел в тесном, душном, битком набитом вагоне.

Я сразу же заснул.

Это была наша первая ночь в Биркенау.

Аушвиц-1

На следующее утро мы прошли маршем три километра, разделяющих Биркенау и Аушвиц. Когда я говорю, что мы «прошли маршем», попытайтесь представить злобных, с пеной на клыках собак, вооруженных автоматами эсэсовцев, подгоняющих нас грозными криками, и парализующее чувство страха.

По прибытии в лагерь нас заставили какое-то время постоять перед знаменитыми входными воротами. Я попытался вникнуть в надпись над ними – Arbeit Macht Frei[22].

По сравнению с деревянными строениями в Биркенау бараки в Аушвице выглядели как будто бы лучше: аккуратные ряды бетонных зданий с двухъярусными койками. В этих бараках было не так тесно. Кое-где были даже цветочные клумбы.

Нас отвели в душевые. Немцы опасались вспышки заболеваний, поэтому каждый раз, когда мы переходили из лагеря в лагерь, они отправляли нас принимать душ и переодеваться. После душа нас направили в блок 16, где нам предстояло провести следующие несколько дней.

«Мойши!» – окликнул меня кто-то. Я обернулся на голос и увидел перед собой моего друга и родственника из Берегсаса, Шандора (Шани) Ицковица. Мы с Шани были одного возраста, родились с разницей в два месяца. Моя мать была двоюродной сестрой его отца, и я иногда встречал его на семейных мероприятиях. Мы не ходили в одну школу, но наши семьи жили неподалеку друг от друга и я хорошо его знал. Словами не передать, как я обрадовался, увидев его!

Оказалось, что его перевезли в Биркенау из гетто Берегсаса незадолго до меня. Заключенные-ветераны посоветовали Шани сказать, что ему семнадцать лет, и попрощаться со своей матерью и младшими братьями, как это сделал и я. Мы решили, что с этого момента будем держаться вместе и помогать друг другу выживать, несмотря ни на что.

Мы заняли второй ярус на соседних койках и рассказали друг другу обо всем, что с нами произошло за последние дни.

Пока мы переговаривались, всем заключенным приказали выйти из блока. Охранники отвели нас в административную зону, где в отдельной комнате записали наши личные данные. Посредине комнаты стоял стол. За ним сидели двое мужчин, одетых в тюремную форму, похожую на ту, что была на нас. Каждому, кто подходил к столу, приказывали вытянуть левую руку. Специальными, обмакнутыми в чернила иглами мне на предплечье выгравировали номер.

Вот так каждый из нас получил новое имя.

Процесс, в результате которого мы полностью утратили нашу индивидуальную человеческую идентичность, завершился. Теперь мы стали числами.

Немцы сделали все, чтобы продемонстрировать, что они не рассматривают евреев как часть человеческой расы. Процесс дегуманизации осуществлялся последовательно, и результат его всегда был шокирующим. Началось с того, что нас загнали в вагоны для перевозки скота, теперь же нас заклеймили, как клеймят крупный рогатый скот, проставив на коже число. Унижением и издевательствами многих из нас сломили не только физически, но и морально.

Мы все выглядели одинаково. Мы утратили все индивидуальные отличия: все с бритыми головами, все в странных, нелепых полосатых «пижамах», все в одинаковых шапках и с пустым выражением в глазах.

В Аушвице я больше не был тринадцатилетним мальчиком по имени Моше Кесслер. Я стал номером А-4913.

Шани стоял в очереди прямо за мной. Он стал номером А-4914.

Всего несколько месяцев назад мы были двумя подростками с большими любящими семьями, друзьями и планами на будущее. У каждого из нас была теплая постель, и мы никогда не знали голода.

Процесс дегуманизации осуществлялся последовательно, и результат его всегда был шокирующим. Началось с того, что нас загнали в вагоны для перевозки скота, теперь же нас заклеймили, как клеймят крупный рогатый скот, проставив на коже число.

Теперь мы стали двумя номерами. Без индивидуальности, без прошлого, без семьи. Потерянные и одинокие в этом мире, мы могли опираться только друг на друга.

Мы понятия не имели о том, что случилось с нашими матерями и младшими братьями и сестрами, или где наши отцы. Мы знали, что все они, скорее всего, мертвы, и старались не думать об этом.

Прошлое ушло, как будто его никогда и не было. Мы инстинктивно понимали, что тосковать по старым временам или думать о них нет никакого смысла. Будущее выглядело угрожающим, без всякой надежды на горизонте.

Мы отправились спать. Это может показаться странным и непонятным, но, когда борешься за выживание и адаптируешься к новой и ужасающей ситуации, думать о других невозможно. Каждый из нас был занят только собой и жил моментом. Мы боролись только за то, чтобы продержаться и пережить один день, а потом и следующий. Мы жили в постоянном ужасе от того, что тоже обречены на смерть.

В каком-то смысле мы стали животными в человеческих джунглях, сражающимися только за себя и использующими свое единственное оружие – интеллектуальные способности. Я сильно ослаб физически и знал, что должен не падать духом и делать все, что в моих силах, чтобы остаться в живых до тех пор, пока не закончится война, а вместе с ней и этот кошмар.

На следующий день началось наше знакомство с распорядком дня в лагере.

Рацион был ужасным, и мы постоянно испытывали голод.

Утром нам давали черный кофе. Конечно, это был не настоящий кофе, а отдаленно напоминающая его бурая жидкость. В полдень мы получали порцию жидкого супа без мяса и картофеля, вечером иногда только кофе, а порой еще и тонкий ломтик хлеба с какой-нибудь намазкой.

Каждое утро и каждый вечер нам приходилось подолгу стоять