Ляга словно висела в воде, почти не подавая признаков жизни.

Я потряс коробочку.

Можете мне верить, а можете – нет, но я абсолютно убежден, что Ляга скосила на меня свои глазища: мол, чего тревожишь?

Потом сделала два движения лапками, как бы подтверждая, что жива, и снова замерла.

Она очень красиво застывала в воде. Как-то невероятно красиво… Было в этом что-то нереальное и фантастическое: слегка покачивающееся изумрудное тело в мутной воде.

Я загляделся на Лягу. И зря.

На уроке нельзя отвлекаться, надо внимательно приглядывать за учителем: педагог – он, как хулиган, в любой момент может выскочить из подворотни и сделать гадость.

Семен Витальевич схватил ляговоз и с криком:

– Что это за гадость, Петров? Что это за мерзость? – начал его трясти.

Конечно, крышка ляговоза открылась и Ляга упала на пол.

Она быстро пришла в себя и начала скакать по классу.

Все бросились ее ловить. Но Ляга была очень ловкая и ловиться совсем не хотела.

– Стойте, суки! – заорал я. – Вы ее раздавите, козлы! Стойте все!

Все встали.

– Всем сесть! – закричал Витальевич. – Вы срываете мне урок, Петров!

Идиотский приказ: можно ли сесть, когда по классу скачет лягушка?

На крик Витальевича никто не обратил внимания, все пытались окружить Лягу.

Толстый Тумилин бросился на нее, Ляга увернулась и поскакала к доске.

Она сидела у доски – маленькая, испуганная и несчастная.

Можете верить – можете не верить, но она смотрела на меня. Она ждала от меня даже не помощи – спасения.

Кто-то скажет, что я все это придумал, – пожалуйста. Все люди только и делают, что все время что-нибудь придумывают, а потом верят в эти фантазии, – и что?

Да! Ляга смотрела на меня.

– Стоять всем! – крикнул я.

– Петров, что вы себе позволяете?! – опять заорал Семен Витальевич.

Но этот вскрик тоже был абсолютно бессмыслен.

– Ляга, Ля́гушка, – тихо повторял я и шел к Ляге.

Я подошел к ней, сел на карточки…

Только когда я протянул к ней руки, Ляга попыталась ускакать, но я успел ее схватить.

– Ура! – заорали все.

– Сесть на свои места! Я не позволю срывать мне урок! – уже не закричал, а прошипел Витальевич.

Тут уж, конечно, все расселись, потому что представление закончилось.

Осторожно сжимая Лягу двумя руками, я подошел к парте.

Ляговоз валялся на полу.

– Петров, – взревел Витальевич. – Немедленно к доске!

– Семен Витальевич, разрешите мне вместе с Тумилиным выйти из класса. Буквально на три минуты.

От этого простого, казалось бы, вопроса Витальевич побагровел и выдохнул только одно слово:

– Что???

Я говорил совершенно спокойно:

– Дело в том, что лягушка без воды погибнет. Мы нальем воды и тут же вернемся.

Не дожидаясь ответа, я подмигнул Гришке, он схватил ляговоз, и мы вылетели из класса.

Когда я вернулся, в классе стояла мертвая тишина.

Семен Витальевич сидел, уткнувшись в журнал, с таким серьезным видом, будто в этом журнале обнаружил тайну происхождения жизни на земле.

– Тумилин, – сказал Семен тихо. – Вас я прощаю. Вы ведь просто не хотели подвести товарища. А товарищей никогда нельзя подводить. Запомните эту формулировку. А с вами, Петров, разговор будет особый. В кабинете директора.

– Может, сразу президента, – буркнул я, прекрасно понимая – никакого разговора в кабинете директора не будет: ни один учитель никогда не захочет выносить скандал из класса, потому что очень хорошо понимает, что любой разговор директора с учеником непременно заканчивается разговором директора с учителем.

– Шутки хороши смешные и к месту, – сообщил Витальевич. – Запомните эту формулировку. А сейчас Петров отнесет мерзость на парту и прочитает нам стихи замечательного советского поэта Степана Щипачева.

– И чего вам Ляга-то не понравилась? – искренно удивился я и пошел к парте.

Ирки не было, значит, выеживаться не перед кем. Хотя ей, конечно, донесут про мой выпендреж.

Витальевича я уже достаточно извел – спасибо Ляге, – поэтому и тут, вроде, смысла не было.

Но я уже завелся. А если я завелся – меня не остановить.

Я аккуратно поставил ляговоз прямо посередине парты, чтобы не упал, вернулся к доске… Посмотрел на дверь класса в надежде, что Ирка все-таки придет. Ее не было, конечно.

Я вздохнул и начал читать:

Небо начинается с заката.

Скорость начинается с коня…

_______________________________________________

Место действия нашего с Иркой романа где? Правильно: театр.

Театр это что, понимаете? Выставка молодых и красивых.

Я раньше думал: театр – это не просто место разврата, а специальная территория, где даже такое понятие отсутствует, потому что он, разврат в театре, настолько естественен, что его просто никто не замечает.

Сумасшедшие ведь не фиксируют, что они – сумасшедшие: для них сумасшествие – это норма. Никто в Африке не обращает внимания на негров, в Москве – обращают побольше, а в каком-нибудь Нижневартовске на чернокожего будут во все глаза пялиться.

Вот я и был убежден, что в театре столько разврата, что он уже давно стал привычен и естествен.

Раз… Два… Три… Не боюсь про это говорить, записывая файл в мой театральный компьютер. Я зашифровал его, разумеется, но все, что можно зашифровать, легко поддается расшифровке. А не боюсь. Потому что не вру.

Я только в театр пришел работать, меня молодые актеры взяли в свою компанию деньги зарабатывать. Они детский спектакль сочинили и ездили по городам-весям бабло зашибать.

Где только не выступали! В селах, поселках… Бог знает где. Расчет верный был: на детишек родители с бо́льшей вероятностью потратятся, чем на себя.

Это я к чему? Переодевались часто в одной комнате они все – и парни, и девки. Иногда так тесно бывало, что – извиняюсь – девки голыми грудями прям до парней касались.

И нет бы сначала девкам переодеться, потом – пацанам. Так все вместе! Мне заходить было неловко, а им – хоть бы что!

Если жизнь – это разврат, то разврата как бы и нет. Все – разврат. Полярной ночью нет такого понятия – дневной свет. Нет и все.

Так я думал. И ошибся.

Уж сколько лет с ними работаю, а понять не могу, как у этих артистов головы устроены. Понимаю только: по-особенному. Не как у нормальных людей.