— Да и смешное дело, — начал я, все более иболее горячась и любуясь на необыкновенную ясность своих доказательств, — да ине мог он прийти; вы и меня обманули и завлекли, Настенька, так что я и временисчет потерял... Вы только подумайте: он едва мог получить письмо; положим, емунельзя прийти, положим, он будет отвечать, так письмо придет не раньше какзавтра. Я за ним завтра чем свет схожу и тотчас же дам знать. Предположите,наконец, тысячу вероятностей: ну, его не было дома, когда пришло письмо, и он,может быть, его и до сих пор не читал? Ведь все может случиться.

— Да, да! — отвечала Настенька, — я и неподумала; конечно, все может случиться, — продолжала она самым сговорчивымголосом, но в котором, как досадный диссонанс, слышалась какая-то другая,отдаленная мысль. — Вот что вы сделайте, — продолжала она, — вы идите завтракак можно раньше и, если получите что-нибудь, тотчас же дайте мне знать. Выведь знаете, где я живу? — И она начала повторять мне свой адрес.

Потом она вдруг стала так нежна, так робка сомною... Она, казалось, слушала внимательно, что я ей говорил; но когда яобратился к ней с каким-то вопросом, она смолчала, смешалась и отворотила отменя головку. Я заглянул ей в глаза — так и есть: она плакала.

— Ну, можно ли, можно ли? Ах, какое вы дитя!Какое ребячество!.. Полноте!

Она попробовала улыбнуться, успокоиться, ноподбородок ее дрожал и грудь все еще колыхалась.

— Я думаю об вас, — сказала она мне послеминутного молчания, — вы так добры, что я была бы каменная, если б нечувствовала этого. Знаете ли, что мне пришло теперь в голову? Я вас обоихсравнила. Зачем он — не вы? Зачем он не такой, как вы? Он хуже вас, хоть я илюблю его больше вас.

Я не отвечал ничего. Она, казалось, ждала, чтобя сказал что-нибудь.

— Конечно, я, может быть, не совсем еще егопонимаю, не совсем его знаю. Знаете, я как будто всегда боялась его; он всегдабыл такой серьезный, такой как будто гордый. Конечно, я знаю, что это он толькосмотрит так, что в сердце его больше, чем в моем, нежности... Я помню, как онпосмотрел на меня тогда, как я, помните, пришла к нему с узелком; но все-таки яего как-то слишком уважаю, а ведь это как будто бы мы и неровня?

— Нет, Настенька, нет, — отвечал я, — этозначит, что вы его больше всего на свете любите, и гораздо больше себя самойлюбите.

— Да, положим, что это так, — отвечала наивнаяНастенька, — но знаете ли, что мне пришло теперь в голову? Только я теперь непро него буду говорить, а так, вообще; мне уже давно все это приходило вголову. Послушайте, зачем мы все не так, как бы братья с братьями? Зачем самыйлучший человек всегда как будто что-то таит от другого и молчит от него? Зачемпрямо, сейчас, не сказать, что есть на сердце, коли знаешь, что не на ветерсвое слово скажешь? А то всякий так смотрит, как будто он суровее, чем он естьна самом деле, как будто все боятся оскорбить свои чувства, коли очень скоровыкажут их...

— Ах, Настенька! правду вы говорите; да ведьэто происходит от многих причин, — перебил я, сам более чем когда-нибудь в этуминуту стеснявший свои чувства.

— Нет, нет! — отвечала она с глубокимчувством. — Вот вы, например, не таков, как другие! Я, право, не знаю, как бывам это рассказать, что я чувствую; но мне кажется, вы вот, например... хоть бытеперь... мне кажется, вы чем-то для меня жертвуете, — прибавила она робко,мельком взглянув на меня. — Вы меня простите, если я вам так говорю: я ведьпростая девушка; я ведь мало еще видела на свете и, право, не умею иногдаговорить, — прибавила она голосом, дрожащим от какого-то затаенного чувства, истараясь между тем улыбнуться, — но мне только хотелось сказать вам, что яблагодарна, что я тоже все это чувствую ... О, дай вам бог за это счастия! Вотто, что вы мне насказали тогда о вашем мечтателе, совершенно неправда, то есть,я хочу сказать, совсем до вас не касается. Вы выздоравливаете, вы, право,совсем другой человек, чем как сами себя описали. Если вы когда-нибудьполюбите, то дай вам бог счастия с нею! А ей я ничего не желаю, потому что онабудет счастлива с вами. Я знаю, я сама женщина, и вы должны мне верить, если явам так говорю...

Она замолкла и крепко пожала руку мне. Я тожене мог ничего говорить от волнения. Прошло несколько минут.

— Да, видно, что он не придет сегодня! —сказала она наконец, подняв голову. — Поздно!..

— Он придет завтра, — сказал я самымуверительным и твердым голосом.

— Да, — прибавила она, развеселившись, — ясама теперь вижу, что он придет только завтра. Ну, так до свиданья! до завтра!Если будет дождь, я, может быть, не приду. Но послезавтра я приду, непременноприду, что бы со мной ни было; будьте здесь непременно; я хочу вас видеть, явам все расскажу.

И потом, когда мы прощались, она подала мнеруку и сказала, ясно взглянув на меня:

— Ведь мы теперь навсегда вместе, не правдали?

О! Настенька, Настенька! Если б ты знала, вкаком я теперь одиночестве!

Когда пробило девять часов, я не мог усидеть вкомнате, оделся и вышел, несмотря на ненастное время. Я был там, сидел на нашейскамейке. Я было пошел в их переулок, но мне стало стыдно, и я воротился, невзглянув на их окна, не дойдя двух шагов до их дома. Я пришел домой в такойтоске, в какой никогда не бывал. Какое сырое, скучное время! Если б былахорошая погода, я бы прогулял там всю ночь...

Но до завтра, до завтра! Завтра она мне всерасскажет.

Однако письма сегодня не было. Но, впрочем,так и должно было быть. Они уже вместе...

Боже, как все это кончилось! Чем все этокончилось!

Я пришел в девять часов. Она была уже там. Яеще издали заметил ее; она стояла, как тогда, в первый раз, облокотясь наперила набережной, и не слыхала, как я подошел к ней.

— Настенька! — окликнул я ее, через силуподавляя свое волнение.

Она быстро обернулась ко мне.

— Ну! — сказала она, — ну! поскорее!

Я смотрел на нее в недоумении.

— Ну, где же письмо? Вы принесли письмо? —повторила она, схватившись рукой за перила.

— Нет, у меня нет письма, — сказал я наконец,— разве он еще не был?

Она страшно побледнела и долгое время смотрелана меня неподвижно. Я разбил последнюю ее надежду.

— Ну, бог с ним! — проговорила она наконецпрерывающимся голосом, — бог с ним, — если он так оставляет меня.