Угодил снаряд под маску нашего орудия. Башню заклинило.

— Покинуть машину! — приказал Скалов.

Выбрасывались мы через верхний люк, кинув перед танком две дымовые шашки, которые не давали врагу вести прицельный огонь. Корпус танка уже сидел в болоте. На поверхности торчала башня с задранным орудием. Один за другим мы кинулись по кочкам в лес. Скалов снял пулемет и прикрыл нас. Вскоре и он присоединился к нам.

Только тут я увидел лица своих товарищей, они были черными, одни зубы да глаза блестели. Дышали мы так, словно воздуха и на воле не хватало. А его действительно не хватало. Переправа горела, застилая беловатым дымом весь лес. Немцы потеряли нас из виду. На опушке мы залегли, отдышались малость.

— Ну, ребята, двигаем дальше, — тихо сказал Скалов.

— Не могу! — ответил Подниминоги.

— Мы выполнили приказ. Немцы здесь не пройдут. А пока наводят переправу или ищут обходные пути, подоспеют наши, второй батальон.

— Да есть ли он? Погорели, видно, хлопцы. Мы только и остались.

— Не узнаю тебя, Иван!

— Что узнавать-то? Машину я не брошу. Живая еще она, старушка!

— Да она утопла!

— Вот и скажут: опять Подниминоги машину утопил. Помнишь, у Бреста?

— То, Иван, другое дело.

Я взглянул на старшину. Четыре светлые змейки, промытые слезами, белели на его закопченном лице, а копоть — что окалина.

— Не тужи, Иван, верь мне, еще вернемся сюда и вытащим нашу старушку. Что ей поделается, отмокнет только. А сейчас подымайтесь. — И Сергей Скалов подтолкнул меня, а потом старшину, сам пошел замыкающим, с танковым пулеметом на плече.

Думалось, пройдем немного, переправимся через болото и попадем к своим, но болото превратилось в сплошную трясину. В одном вроде бы подходящем месте, где и земля видна и травка на ней, решили переправляться. Осмотрелись. На запад от нас стеной стоял унылый осенний лес, в прогалах между голых стволов нет-нет да и проглянет зеленое пламя ели или сосны. Безлюдно. Глухомань. За лесом слышен гуд — значит, там фронт. Впереди, на восток — буро-рыжая бугристая корка Гнилого болота. За болотом пока тихо — значит, туда немец не прорвался.

Скалов с пулеметом выдвинулся на опушку, прикрыть нас в случае появления врага.

— Ну, хлопец, пошагали, — сказал Подниминоги и двинулся по рыже-бурой земле. Один шаг только и сделал он, трясина расступилась. На моих глазах уходил старшина в землю. Я кинулся на помощь.

— Стой! — закричал Сергей. Он бежал с опушки с длинной жердиной. — Держи, Ваня! Мать ее так, эту гниль. Опасней фрица…

Подниминоги ухватился за жердину, и мы вдвоем еле вырвали его из болота.

— Костерок бы. Обсушиться, — не попадая зуб на зуб, проговорил старшина. — Да, как бы на дым немец не забрел…

— Ничего. Мы бездымный организуем. Сушиться всем требуется.

Мы промокли до нитки, когда бежали по болоту от танка, прыгая с кочки на кочку. Иная ходуном ходила под ногами, а иная проваливалась, а вместе с ней и тот, кто был на ней. Только там, под огнем, грязевые ванны были не так страшны: как-никак они от пуль и осколков укрывали. А сейчас в относительной безопасности, глядя на лязгающего зубами старшину, и мы со Скаловым уже не в силах были сдерживать дрожь.

— Давай-ка, Снежок, за хворостом. Ты знаешь, какой сушнячок нужен, — сказал старший сержант и первым направился в лес.

Хворосту, сухих сучьев в лесу вовек не перетаскаешь. За какие-то минуты набрали мы их целый ворох. Костер решили развести в глубине леса, так, чтобы издали заметить нельзя было.

Кинулись — спички все промокли, сера так и отваливается. Где их высушишь? Пальнуть в тряпицу, обсыпанную порохом из разряженного патрона, рискованно.

— Ну, где вы там? — раздался голос старшины. Он оставался на опушке с пулеметом, охраняя нас на всякий случай.

— Топай сюда, старшина. — Голос у Скалова какой-то глуховатый, как у человека, потерявшего что-то ценное, чего уже не вернешь. Скалов, пока не обнаружилось, что спички промокли, выглядел бодро, он вдохновлял и меня и старшину. Старшина, как только утонула его «тридцатьчетверка», осунулся, сгорбился, стал каким-то безвольным и во всем подчинялся Скалову.

— Дрянь дело, Ваня. Сушиться на ходу придется. Нет огонька…

Подниминоги глянул на две развалившиеся коробки из-под спичек — мою и старшего сержанта.

— Поправимо, хлопцы. — И впервые за это утро улыбнулся. Как-то тепло стало на сердце от этой улыбки. — Есть еще порох в пороховницах, — продолжал Подниминоги уже словами Тараса Бульбы, извлекая из нагрудного кармана гимнастерки круглую, в медаль «За боевые заслуги», зажигалку.

Весело затрещали сухие ветви. Мы быстренько разоблачились и предстали перед огнем в чем мама родила. Сначала обогрелись сами, а потом развесили на шестах одежку. С лица мы походили на папуасов, а тела у всех белые. Все же три шкуры — куртка, комбинезон, гимнастерка да вдобавок нательное белье — оказали достойное сопротивление грязи, а вот водицу сдержать не могли.

— Ты что это, Снежок, уставился на меня? — заметив мой любопытный взгляд, с усмешкой в голосе спросил Скалов. — Росписей таких не видел? На индейца похож, а? — Скалов засмеялся.

— Нет. Скорее на блатного. Индейцы раскрашивали себя, когда выходили на тропу войны!

Теперь Сергей захохотал, да так громко, что Подниминоги с опаской оглядывался по сторонам.

— Тише ты, бисова душа. Свихнулся?

— На тропу войны, говоришь? — Скалов оборвал смех, нахмурился, но провел пятерней, словно расческой, по ершику смоляных волос. — Слышал ты про двадцать первый год?

— Слыхал.

Я тоже нахмурился, я бы тоже провел пятерней по ершику, но меня остригли наголо.

— В тот год, говорят, у нас в Поволжье человечиной, того… не брезговали. А меня угораздило родиться, — Сергей усмехнулся и уже полушутливо продолжал: — Меня, как видите, не скушали, а завернули в мешковину, веревочками перевязали и подбросили. А куда подбросили? Подумать только, к дверям Самарского губисполкома. Родители мои,