я подполз к тому, что лежал на боку, и вынул у него из ножен штык-кинжал. Хотел перевести дыхание, а потом уж срезать ранец и забрать противогаз. Я уткнулся лицом в траву. Ветерок, как показалось мне, зашелестел травой, я вздохнул полной грудью и тут почувствовал, что кто-то тычет меня в бок. Я быстро повернулся и обмер: мертвый фриц ожил, глаза его блестели. Теперь он лежал на животе, в руке вороненой сталью поблескивал парабеллум, ствол которого упирался мне в бок. Когда я повернулся, ствол пистолета уставился в грудь, а глаза фрица — в мои глаза. Какое-то мгновение я ждал выстрела, почему-то верилось, что фриц промахнется, но тут же я понял: на расстоянии вытянутой руки промаха не будет, просто фашист никак не может попасть пальцем в спусковую скобу. Но вот он попал в нее, сейчас выстрел…

Страшная сила подбросила меня, но я не вскочил, я просто повернулся на живот, а рука вонзила немецкий тесак в грудь немцу. Он дернулся и затих, из руки упал пистолет. Я вскочил, как обожженный.

— Ложись! — громко прошептал Скалов и дернул меня за ногу, я упал. — Возьми эту штучку. Тобой честно заработана. — Он протянул мне парабеллум и пять обойм к нему. — А харчем займусь я. Не впервой. Не затошнит… А ты давай по тропе войны, в лес. Оттуда нас с Иваном прикрывать будешь.

Я охотно послушался его.

Случилось то, чего я хотел и не хотел. Я убил. Убил собственноручно. Заколол. Почему я не обезоружил фрица, а пригвоздил его штыком к земле? Может быть, не стоит об этом думать? Разве раньше я не убивал? Я подавал снаряды к пушке, которая отправляла на тот свет целую кучу людей. Я бил длинными и короткими очередями из пулемета не в белый свет. Я сидел в машине, которая давила фашистов… Да, да… Не людей, а фашистов! Фашистов, черт возьми!

— Ну, а теперь, хлопцы, дай бог ноги! — сказал старшина, появившись на опушке. За ним шел Сергей, нагруженный ранцами и трофейным оружием.

— А чуть было, Снежок, этот обер не сыграл с тобой злую шутку. Вовремя ты, браток, очухался. А мы церемонились поначалу, в июне. И сколько нас полегло, боженька ты мой! Брось думать. На-ка вот, жуй. — И Скалов сунул мне галету.

— Оставь хлопца, — буркнул Подниминоги и протянул мне кусок сахару, — Ешь, все заешь. Или вот глотни для аппетиту.

Старшина поднес мне открытую флягу шнапса. И я глотнул. И закусил салом.

— Настоящее сало, украинское, — продолжал старшина. — Еще на Украине намародерничали. У-у, сволотня…

Закусывали, запивали из фляг немецким кофе и шли не останавливаясь. Теперь у нас была карта. Где-то километрах в восьми болото кончалось, там в него впадала узенькая речка. Нам предстояло добраться до нее, найти брод или еще какую переправу. К этому месту, по всей вероятности, торопились и немцы. На речке, у впадения ее в Гнилое болото, на карте стоял крестик.

Осенний день короток. Начало смеркаться, когда мы завидели эту речку.

Старшина опустил в воду руки, умылся, при этом он крякал, не столько от удовольствия, как от холода. Поняли и мы со Скаловым, что в такую воду можно лезть разве что под огнем. Походили по берегу — ни бревнышка.

— Вот что, хлопцы, — нашелся старшина, — собирайте хворост в лесу, свяжем из него какой ни на есть плотишко.

Так мы и сделали. Старшина отбирал небольшие длинные снопики, а мы их привязывали один к другому, как бревно к бревну, на один ярус клали второй, но уже поперек, потом третий.

— Серега-то давно во все посвящен. А ты, вижу я, все в книжонку записываешь. Так и обо мне черкни при случае. Война-то, она ведь, знаешь — сегодня жив, а завтра тю-тю…

До призыва в армию, рассказывал Иван, шоферил в колхозе, женился, родилась у него дочка.

— Ксаной нарекли, смешливая такая, пухленькая. Под немцами семья-то, — вздохнул Иван. — Как от Бреста ушли мы, так ни одной весточки. Может, и в живых нету. А мне ведь они живыми помнятся. Мать, поди, ждет. И винца для встречи припрятала, и погребное — моченых яблок. Она и под немцем сготовить сумеет. Дотошная она у меня. А Маринка, значит, жена, души во мне не чаяла, криком кричала, когда последний раз, перед войной, из отпуска провожала. И Ксана такая грустненькая, обняла меня за шею ручонками и не оторвешь.

Старшина умолк.

За лесом, с той стороны, откуда мы пришли, послышался гул моторов.

— Самолеты! Транспортные! — определил Сергей и поднялся.

— Десант! — отрезал старшина и схватился за пулемет. — Ну, хлопцы, дай бог ноги. Сюда они целят. Плот двоих подымет. Приказываю: старшему сержанту Скалову и младшему сержанту… Голос старшины звенел сталью, куда делась задушевность, что только была в нем. Глаза, серые большие глаза, смотрели строго. Даже Скалов не мог возразить ему.

— Я прикрою вас. Успеешь, Сергей, — вернешься за мной. Не успеешь — дуй до батальона. Передай карту, укажи место, где возможна переправа немцев. Ты не сможешь, — ты пойдешь, — взглянул старшина на меня. — Все! — И Подниминоги шестом оттолкнул плотик, а сам побежал с пулеметом выбирать позицию на опушке леса.

Скалов торопился, орудуя длинным шестом. Течения почти не было, и плотик быстро, гуляя из стороны в сторону, продвигался по ледяной воде. Не успел он ткнуться в берег, как на опушке заговорил наш «дегтярев» танковый, а рев моторов стал удаляться.

— Высадились… — зло сказал Сергей и последним толчком шеста приткнул плотик к берегу. С опушки послышалась автоматная стрельба, потом опять пулеметная. Старшина бил поочередно, создавая видимость, что на опушке он не один.

— Дай-ка твой автомат, магазины. Одну гранату оставь себе, парабеллум тоже. И марш что есть духу в наши тылы. Связывайся со штабом бригады, батальона. Передашь все, что сказал старшина. Не возражать! Так надо, понял!

Я не успел ничего сказать, как он оттолкнулся и поплыл обратно. На опушке гремел огневой бой, наш танковый пулемет пока явно перебивал трескотню немцев. Слышались разрывы гранат. К пулемету присоединился звонкий голос