независимо от здравого смысла и исторических свидетельств. Их методология, как они уверены, дает единственную научную истину. Это их самосознание, поэтому они расстраиваются и оскорбляются, когда какой-нибудь ненаучный дурак утверждает, что что-то было вызвано идеями. Они даже считают (кажется, я припоминаю), что отрицать идеи - это по-мужски. Беда в том, что такое предвзятое мнение часто оказывается исторически неверным. Например, американская конституция, как утверждает историк Бернард Бейлин, была творческим событием в сфере идей, а ее экономические истоки легко преувеличить. "Атлантические демократические революции конца XVIII в., - пишет Джона-тан Израэль, - проистекали в основном из общего сдвига в восприятии, идеях и установках, "революции умов". Отмена рабства - политика, за которую когда-то выступала лишь горстка радикальных церковников (и барон де Монтескье), - сыграла в 1820-1830-х гг. важную роль в британской политике, а затем, конечно, гораздо большую роль в американской. Это было связано не столько с материальными интересами Севера, сколько с взаимодействием дешевого книгопечатания с евангелическим христианством. Как сказал Линкольн, когда его представили автору "Хижины дяди Тома" (1852 г.): "Так вот какая маленькая леди написала книгу, из-за которой началась большая война". Книги действительно могут развязывать войны - шпионский роман Эрскина Чайлдерса "Загадка песков" (The Riddle of the Sands: A Record of Secret Service" (1903), оказавший не последнее влияние на англо-германское военно-морское соперничество. После разочаровавших революций 1848 г. на конгрессах, партийных собраниях и в манифестах распространились социалистические идеи и, в конце концов, социалистическая реальность. Различные национализмы распространились по Европе как реакция на наполеоновские завоевания, но затем созрели в поэзии и песнях восстаний, в криках изгнанников, проживавших в Лондоне. Говорите, говорите, говорите. Идеи имеют значение.

Чтобы объяснить новое достоинство среднего класса в северо-западной Европе и успех, который он принес современному миру, социологи должны умерить свой пыл материалистической идеологии, не отрицая, конечно, материальных сил. Им необходимо собирать факты об идеях, риторике и социальной дистанции, но при этом собирать факты о цене на железо и размере взяток конгрессменам. Это не правило научного метода, что экономический предмет, например, революционный экономический рост, должен иметь узкоэкономическое объяснение. Маршалл Сахлинс сформулировал это следующим образом:

 

Дело не в том, что материальные силы и ограничения не принимаются во внимание или что они не оказывают реального влияния на культурный порядок. Речь идет о том, что характер воздействия не может быть выведен из характера сил, поскольку материальные эффекты зависят от их культурного охвата. . . . Практический интерес людей к производству символически конституируется. . . . Ничто в смысле их способности удовлетворять ма-териальную (биологическую) потребность не может объяснить, почему ... собаки [на Западе] несъедобны, а задние конечности бычка в высшей степени удовлетворяют потребность в еде.

 

В своей недавней истории американской бизнес-школы и ее роли в легитимизации, а затем и коррумпировании профессиональных менеджеров социолог Ракеш Хурана заявил: "Я исхожу из того, что идеологические интересы могут быть важными факторами в проекте профессионализации, и что их заявления иногда должны приниматься за чистую монету, ... наряду с социальными ролями и частными (материальными или властными) интересами".5 Точно так же социолог религии Родни Старк, ни в коем случае не пренебрегая материальными силами, призывает нас иногда принимать за чистую монету, или, во всяком случае, за некоторую ценность, реальное содержание ре-лигиозной доктрины.6 Иногда люди имеют в виду то, что они говорят, или, по крайней мере, случайно говорят о своем значении. Слова - это факты и для социальной науки.

Настоящая книга косвенно поддерживает такой балансирующий шаг, рассматривая репрезентативную выборку очевидно перспективных материалистических и антириторических объяснений промышленной революции и современного мира - таких, как инвестиции или эксплуатация, или география, или внешняя торговля, или империализм, или генетика, или права собственности. Он находит их удивительно слабыми. Отсюда делается вывод (я допускаю пробел в выводах), что остальные объяснения, такие как идеи и риторика, должны быть сильными. (В двух последующих книгах будут предложены более позитивные доказательства изменений в риторике).

Критический метод "остатков" или "остатков" рекомендовал в своей "Системе логики" (1843 г.) в качестве одного из четырех методов индукции Дж.С. Милль, этот замечательно образованный и непредубежденный ученый. "Выводя из данного явления, - писал Милль в своем высокопарном, но доходчивом стиле, - все части, которые в силу предшествующих индукций могут быть отнесены к известным причинам, остаток будет следствием предшествующих причин, на которые не обратили внимания, или следствие которых было еще неизвестно", - говоря простым языком, уберите то, что можно измерить, и останется лишь влияние того, чего нельзя измерить. Если экономические и материальные причины, обычно предлагаемые в качестве экс-планов промышленной революции, окажутся слабыми, то значительный остаток вполне может быть эффектом оставшегося предшественника - возможно, риторического изменения. Если новые/старые инвестиции и торговля не могут этого сделать, то, может быть, новые способы говорить и думать могут. Я утверждаю, что решающим предшественником было изменение риторики около 1700 г. в отношении рынков, инноваций и буржуазии, распространившееся после 1800 г. Это было всего лишь изменение в разговоре и мышлении о достоинстве и свободе. Но оно было исторически уникальным и экономически мощным. Она подняла волну (хотя, кстати, в масштабах всей человеческой истории эта волна была скорее похожа на цунами; подразумеваемая внезапность японского слова лучше передает суть дела).

Материалистических концепций много, начиная от "первоначального накопления", о котором говорили ранние историки-марксисты, и заканчивая "новым институционализмом", которому отдавали предпочтение поздние экономисты-самуэльсонианцы. Критика, приводимая здесь, не бросается в глаза.

В восьмой круг ада попадают все возможные варианты предложенных до сих пор теорий; это также не проклинает их сторонников, многие из которых являются моими личными друзьями и восхищенными коллегами, будь то марксисты или самуэльсонианцы. Вполне могут быть верны их аргументы, утверждающие, что прибавочная стоимость остается у капиталистов в течение длительного времени, или объясняющие перераспределением средств некоторое увеличение эффективности то тут, то там на 2-3% национального дохода. Однако научные данные свидетельствуют о том, что экономические теории, теории "только благоразумия", взятые по отдельности или вместе, не могут объяснить поразительный рост реальных доходов с 1700 г. по настоящее время, исчисляемый тысячами процентов. Рето-рика, возможно, может.

Негативный аргумент, обобщающий многолетние исследования ученых-экологов и историков, таков:

Внешняя торговля была слишком незначительной и слишком древней, чтобы объяснить подъем после 1700 года в северо-западной Европе. Накопление капитала не имело решающего значения, поскольку его довольно легко обеспечить. Грамотность, например, является формой инвестиций в человеческий капитал, но реагирует на спрос. Уголь можно и нужно было перевозить. Несмотря на то, что