– Как двумя?!

– Я видел двух.

– Ой-ей.

– Что еще?

– Нужно ее скорее отыскать, – Пузырь быстро встал на ноги. – Если не собрать ее воедино, начнутся такие беды и несчастья, что и нам не миновать, и другим слезы лить.

– Как? – Трофим насторожился, а из-под тряпок высунулась голова Лишайного. – Почему?

– Колдовство было прервано раньше времени, и вместо живой птицы родились две внутренние сущности.

– Ага, и что? Одна птица добрая, как кролик, а другая злая, как купец?

– Хуже. Одна из них неистовая балагурина и шалопайка, а другая такая кислая зануда, каких свет не видывал.

Трофим подумал.

– Это вроде бы не беда, – произнес он.

– О, как наивны порой мы бываем! Какое счастье тебе не знать сколь губительным может быть неизмеримое и всеобъемлющее занудство, что похоже на жизнь, в которой не осталось и толики жизни. И какое счастье тебе не знать пронзительной тоски чистого экстракта веселья, неукротимого и безрассудного! Одной его каплей можно выжечь город, а одним глотком – уморить целый мир!

– Мяу? – в замешательстве ответил Трофим.

– Надо поймать этих чумных птиц поскорее! – подытожил Пузырь. – Пока не поздно.

Не договорив еще, он принялся торопливо складывать инструменты в ящик, а потом надел колдовской пояс и стал выпрямлять волшебную шляпу. Сраська поспешил сделать то же самое, а Трофим первым делом взял пояс с ножом.

– Как же быть? – спросил он. – Где ж мы отыщем этим бесноватых птиц?

– Найти их несложно, – сказал Пузырь, всовывая флакон с чудо-травой в кармашек на поясе. – Зануда обязательно полетит туда, куда ты подумаешь первым делом. Куда бы ты полетел?

– Никуда.

Пузырь запнулся и почесал лапой ухо.

– Короче говоря, – сказал он, – она наверняка направится домой.

– А вторая?

– А птицу веселья мы найдем там, откуда услышим истошные крики ужаса!

Глава третья. о-о-о-О-О-О-о!

Пузырь не ошибся – зануда и правда сидела на заборе точно у дверей собственного дома. Полностью серая, длинная, сутулая, с пустыми серыми точками глаз, птица таращилась непонятно куда и не шевелилась, как будто и так, без дела и смысла, ей было вполне хорошо. Хотя хорошо ей вряд ли было, и вряд ли ей было плохо. Ей просто было – и все тут на этом.

Отец Феврушки, кстати сказать, был известным на весь город резчиком, который украшал витиеватыми узорами дома местных богачей, купцов, всяких там ростовщиков и высокого духовенства, вороватых чиновников и придворных льстецов, и даже княжеский терем отделывал тоже он. Поэтому и Феврушкин терем весь был в каких-то закорюках, розетках, цветочках, листочках и зверушках, и выглядел этот терем безбедно и пестро. Точнее сказать, выглядел бы, потому что сейчас он посерел и пригорюнился. Разукрашенные резные узоры были все до единого монотонно серыми, в окнах отражалось бесцветное хмурое небо (которое, если взглянуть снизу, было бирюзовым и теплым), двери скрипели сами по себе, а цветы у крыльца устали и поникли. Но и это не все!

Улица вокруг неподвижной птицы выглядела безрадостно и тускло. Местный балагур и веселый оболтус Крысонюх сидел на бочке со своей гармошкой, разодетый в пух и прах, и, осунувшийся, курил понуро вчерашнюю папиросину, словно бы решал удавиться ли ему насмерть, или и этого больше не хочется.

Из дверей Феврушкиного дома, из мастерской ее отца, слышался стук нескольких молотков. Звонкий прежде и лихой, сейчас этот молоток стучал как тот, что заколачивает гвозди в гробовую крышку.

– И что нам с ней делать? – прошептал Трофим. – Подойдем – улетит.

Коты прятались в пустой телеге, одни уши торчали над бортами.

– Я поймаю, – сказал Лишайный и, не спрашивая, вытек наружу, бесшумно соскочил в траву и пополз вдоль забора.

Птица при этом была такой отрешенной от всего, что, казалось, подойди к ней грохочущий копытами бык – она не обратит на него внимания.

– Не поймает, – засомневался Трофим.

– Не ворчи, эта птица вгоняет всех в тоску.

– Я и без птицы всегда такой.

– Может, тебя тоже когда-то разделили…

– Если бы меня разделили, то появилось бы две зануды.

Лишайный тем временем пролез сквозь кусты и остановился как раз под столбом, на котором сидела птица. Кот пригнулся так, что подбородком уперся в землю и, готовясь к прыжку, быстро-быстро задвигал задом, подметая с дороги пыль и мелкие камушки. Пузырь, Трофим и Сраська полностью высунулись из-за борта телеги и в напряжении раскрыли рты.

Но когда Лишайный закончил подготовку и рванул на птицу, где-то в доме неподалеку грохнул кувшин, и хозяйка вскрикнула зычно: «От ты зараза, чтоб я тебя опять родила!». Лишайный, выгибаясь для прыжка, невольно дернулся в сторону! Он полетел куда-то наискось, и вялая птица, взмахнув крыльями, перескочила на соседний столб. Во всем ее виде была такая лень и скука, что коты даже не вздохнули, когда Лишайный стукнулся о забор и упал на землю. Однако он тут же поднялся, взобрался на столб, где мгновение назад сидела птица, и снова прыгнул. Птица перелетела на следующий столб – всего в двух шагах от прежнего. Рыжий кот начинал сердится… Несколько раз он бросался на птицу после короткой подготовки, и каждый этот раз она отлетала всего на чуть-чуть – и садилась на следующий столб забора. И выглядела при этом так, будто ей вообще неинтересно что происходит.

– Самая скучная и бестолковая охота на свете, – проворчал Трофим.

Но тут как раз забор уперся в сарай, и птица перелетела через дорогу на карниз соседнего дома. Лишайный прыгнул было за ней, но так неудачно, что врезался головой в проезжавшую мимо повозку. Ударился он с таким звуком, будто повозку стукнули топором. Возница подскочил.

– Да что ж ты бьешься, сила нечистая! – воскликнул он. – Коты гнусные, никакого смысла в вас нету! Откуда вы беретесь?!

Лишайный не сдался и теперь. Он перекатился, взбежал по поленнице на забор и оттуда перепрыгнул на крышу, где уселась птица. Она снова отлетела в сторону. Лишайный прыгнул ближе, птица отодвинулась еще немного. Кажется – вот-вот до нее, только лапу протяни, но сколько ни тяни, все равно остается чуть-чуть.

От раздражения у Лишайного поднялась шерсть, глаза бешено открылись, зрачки стали как песчинки.

– Вот и дождь накрапывает, – нудил Трофим. – Кап-кап, кап-кап. Сейчас шерсть слипнется. Постылый…

И это при том, что где-то за домами слышался и потихоньку нарастал многоголосый и волнующийся ор, где-то там что-то звенело, брехало, погрохатывало и вопило ругательскими словами.

– Вот разлаялись, уши от них болят, – пожаловался Сраська. – Надоели.

Пузырь прислушался. Грохот и треск становились все громче, уже можно было