потерь сами выбрались из окружения (потом они рассказывали, что, в общем, ничего и не было. Один базар. Иногда, когда какой-нибудь деревенский подходил слишком близко к окруженным, из цепи обороняющихся выскакивал один, а то два парня и в две — четыре руки наносили неосторожному активисту украшения под глазами и носом и — снова в цепь. Сказалась огромная разница в умении и опыте уличных драк), и большая толпа слилась с маленькой совсем недалеко за границей деревни.

Ну, ващще!

Волна парней прокатилась по деревне из конца в конец. Выбили все окна. Подряд. Конечно, люди забились по домам, но, если кто-то из наших орал: «Я видел одного, он здесь» — и показывал на хату, — вышибали и дверь.

А тут еще один деревенский, в прошлом неведомо за что сиделец, здесь на поселении, выскочил с ружьем и выстрелил… И попал. Парню из моего прошлого чекистского двора, десятикласснику Вите Б., всадил заряд дроби в задницу. Этого били долго, поломали, раскровя-нили, в щепы разбили и ружье, и весь дом его убогий.

Поскольку скандал получился большой, то на этого мужика и пару его уголовных друзей все и свалили. Их даже судили. А у нас только всех комсомольских вожаков переизбрали. В том числе и меня. Хотя я-то никого своей палкой не ударил. Ни разу. Только бегал и орал.

Как дурачок.

А на следующий год в нашей школе был другой скандал, еще более знаменитый.

Я встречал людей, моих ровесников, которые отдаленно помнили этот эпизод, но, как всегда в легендарных случаях, со смещенным адресом. Но свидетельствую — это произошло у нас в 15-й к тому времени средней школе города Симферополя. За день до выпускного сочинения Юрка Сазонов, чемпион и рекордсмен школы по прыжкам и в длину, и в высоту, и Стасик Лушин, из моего же чекистского двора, по пожарной лестнице забрались в кабинет директора, взломали непригодный для хранения секретов и ценностей сейф, вытащили и вскрыли опечатанный пакет с темами выпускных сочинений.

Экзамен отменили по всей стране!

Не хочу врать, дорожу честью честного человека, но, кажется, такого больше никогда не было. Ни раньше, ни позже. Ребят не посадили. Их даже не искали. Они сами сдались. Стаська был исключительно идейным, честным пареньком. Но дали переэкзаменовку. Так что лично они сочинение писали вдвоем, осенью.

А на следующий год арестовали и судили меня. За политику. И тоже: ни раньше, ни позже. Ни в одной школе страны. Таких молодых, школьников, за политику не сажали. Раньше, может, и было, бывало, но после войны — нет.

В некотором смысле эта книга именно об этом.

А пока мы только к этому подходили.

Делали что-то, за что меня потом и посадили.

На самом деле, предупреждаю, ничего ни героического, ни замечательного.

Девочки

Как-то в школе проводили обязательное мероприятие. В актовом зале собрали всех, пришла писательница. Крупная женщина, на вид не вполне здоровая, не ругайте, если перевру фамилию, более пятидесяти лет прошло, помнится, что Глушкова. Ее нетленка называлась «Береги честь смолоду» — запоминающееся название. Я не читал. Она говорила, рассказывала, вяло задавали вопросы, она вяло отвечала, какие-то подготовленные школьники выступали с восторгами от прочитанной книги. И наконец, нас отпустили.

Домой я пошел вместе с Валеркой Кравченко. Он учился в параллельном классе и жил недалеко от меня, двумя дворами дальше. Не то чтобы он не был моим другом, не могу припомнить, откуда я знаю его имя, мы с ним до этого не разговаривали ни разу. Шли, дурачились, передразнивали тетку-писательницу, пародировали ее, какие-то шуточки на самом детском уровне, не старших даже школьников. Попрощались за руки, и я пошел спать.

Утром меня мама будит.

— Ты такого Валерия Кравченко знаешь? Из двадцать шестого дома, он в одной школе с тобой учится?

— Валерий Кравченко? Валерка? Мы с ним вчера со встречи с писательницей Глушковой вместе возвращались. А почему ты спрашиваешь?

— Он повесился. Сегодня рано утром. Мама ушла на базар, видела его спящим, а вернулась, он повесился.

Я позже книги по криминалистике у медиков читал. Весьма профессионально повесился Кравченко. Веревку привязал к ручке двери, ногами, пятками дверь саму зажал, чтобы не открылась, и лицом вперед провис… Когда мать с базара пришла, она долго не могла дверь открыть, уже мертвый сын не пускал.

После меня его мама видела и младший брат, но никто с ним не разговаривал после меня. Несколько лет я этим мучался. Не о пацане скорбел, я и не знал его почти. Я заново весь наш единственный с ним разговор по словам, по буквам разобрал. Сотню раз прошел от школы домой, останавливаясь на каждом шагу, вспоминая, что именно он мне сказал около этого дерева, возле этой урны, с какой интонацией, мимикой. Я и до сих пор чувствую свою вину, что не угадал за его балагурством, детским, школьным шутовством, не распознал мысль, решимость умереть.

Я был в восьмом классе, когда отменили раздельное обучение.

«Девчонки, мальчишки, мальчишки, девчонки, мы учимся вместе, друзья…»

Произошло объединение школ. Самых худших, глупых, злобных, хулиганистых из нашей школы перевели в какие-то женские, а к нам пришли девочки. Тоже далеко не первый сорт, от кого женские школы воспользовались случаем избавиться.

Одна только Валя Ковалева была симпатичной и училась хорошо, так в нее весь класс моментально повлюблялся. Включая меня.

А про добрую толстушку Галю С. на родительском собрании для родителей девочек (теперь и родительские собрания проводили порознь, по половому признаку учащихся) училка сказала, что «Галя в школу приходит только с мальчиками зажиматься».

Но чаще других в этом смысле вспоминаю девочку Веру Л. Не только не дружил с ней, но старался стороной обходить, представления не имею, что у нее там было в прошлом, в предыдущей школе. Но у нас чуть ли не на каждой переменке девчонок выгоняли из класса, оставалась одна эта Верка и пацаны. Верка эта, не слишком симпатичная девочка, но и не противная вовсе, все заранее знала, да и после сотен опытов-то и не кричала, не отбивалась, даже не выглядела испуганной.

Ее прижимали к стене, и пацаны по очереди, а иногда по двое сразу зажимали ее, внаглую щупали, лезли озорными ручонками под юбку и с придыханием и значением свистящим шепотом спрашивали:

— Верка, пойдешь? Дашь?

Она не отбивалась, не визжала, а так, вяло отпихивалась, вытаскивала уж больно далеко залезшие руки ребят на свет божий и всем, в том числе и мне, одинаково ровно