перехода с первой скорости на вторую — во всяком случае, такой конфуз приключался с жигуленком отца, позже пересел на трепаный, но еще жилистый форд, — но, согласитесь, в начале спича это могло произвести неблагоприятное впечатление, — у без усов глаза, в самом деле, нехорошо зашевелились, как бывало в детстве, когда открывал темницу — спичечный коробок с жужелицами; Лена бросила «quiet», словно мячик, — и, кажется, то была не просто словарная подача, потому что я читал на ней — «скажи, ты рад? что я тебе помогла?» — господи, она выглядела на двадцать восемь, или это просто свет из окна ей в спину, к тому же окно с северной стороны — разумеется, мне пришлось из-за «quiet» повиниться — странная особенность — забываю простые слова, вот, недавно забыл «Aha oe feii» — не сработавшая хитрость реабилитации, поскольку и художник с кубиками пресса, и без усов явно слышали подобную тарабарщину впервые — что-то булиламбаньянское? вопль на восточном базаре? (только Мурина вывела губами «Г-о-г-е-н») — а журналистская плотва женского пола вовсе готовилась перестать испытывать ко мне желание, включая ту, что с «сис» — а мне нравится, когда ко мне желание, и не нравится, когда гудбай желание — а то, что Метакса стала цвета сморщенной оливки — на здоровьице, да она всегда сморщенного цвета, — и тут я выдал им, что «quiet» знает любой глупыш, а известно ли вам, господа, что есть «quietism»? — «квиетизм» по-нашему — я готов был углубиться в жизнеописание Терезы Авильской и Хуана де ла Круса, но Ленкины ледяные очки вернули меня на правильную борозду — она наконец дотумкала, что я вдрабадан без двух рюмок, похоже, ей немного взгрустнулось. Она помнит этот романс, мы разок исполняли его на два голоса — «Мне немного взгрустнулось… Сердце вдруг встрепенулось» (Изабелла Юрьева — ее репертуар — прожила ровно сто лет, считается, пение не дает стареть легким, а кислород, в свою очередь, бодрит прочие потроха). «Сердце вдруг…» — сердце всегда что-то такое вдруг. Ленка (зафиксирую на тебе взгляд), ты тоже что-то такое вдруг? (Сладко-перченый кадр в моем фильме — некритичная пауза для спича, хотя день-два спустя Татьяна Александровна — у Таньки, конечно, не было отца, но отчество-то было — дружески доверила, позвонив почему-то из Рязани — зачем ее в Рязань понесло? а, к тетке, опухли ноги, — «Я знаю, ты зависаешь на Леночке из уважения к царице бала, но тебя могут неправильно понять». — «Вот именно» — и мы перешли на разговор о возвышенном, кажется, на прерафаэлитов, причем не без комплимента моей лекции о «Годзилле», до­плывшей благополучно, без пробоин, до триумфальной гавани, дабы мирволить душе в кленовом лесу — так и сказала — «мирволить душе» и прочая ахинея).

Но плавание я начинал не с «Вечера в кленовом лесу» (осторожность частного коллекционера?), а с другой каллиграфии — «Сосна остается зеленой на протяжении тысячи лет» (кто-то из плотвы прыснул, а кто-то маялся из-за невозможности сбрызнуть, соблюдая регламент: прежде духовная, после алкогольная пища). Людям, не знакомым с культурой Japon, здесь ничто не откроется (строгий взгляд на плотву, я и этим владею, Анечка Мурина оценила педагогиче­ский такт — «я б ей» — говорят про таких в народе), обратимся, однако (я пытаюсь трезветь?) к толкованию монаха Ваана Содзена (1136–1221), к толкованию каноническому («Содзена, колись, сейчас зачал?» — Пташинский умеет шептать через головы — связь не без ультразвука — и он явно-таки сбрызнул — однако, я парирую громко, кивая на Джеффа и его справочник — Джефф млеет от моего внимания больше, чем от гандбольных коленок), к толкованию, которое изъяснит внутреннее созерцание мастера Уэды, когда его кисть жила на этой бумаге, мастера молчаливого, но мастера, способного говорить в мире мертвых машин и мертвой плоти, которая только и делает вид, что жива (я попросил боржоми): «Люди в мире очарованы явлениями, которые меняются в мгновение ока, и теряют разум, не обращая внимания на вневременную и неизменную сущность. Это как пленение чувственной красотой пиона и равнодушие к неизменной красоте сосны». Джефф стенографировал за мной — я возложил руку ему на плечо — меня несколько сбивала его суетливость. Гандбольные коленки не понимали, зачем эта трепотня, ведь дней всего пять (уже четыре, а если Джефф перепьет, три). Журналистка на «сис» смотрела на нее взором престарелой пантеры (девочка, у тебя столько ночей впереди, сейчас тебе двадцать с чем-то, а резвиться возможно и в восемьдесят). Анечку Мурину, наоборот, беспокоил отложенный спрос на медовые ночи. Для Раппопортихи все мы — потенциальные пациенты, значит, недополученная прибыль (один минус, болтали, — наплевательское отношение к тайне исповеди, впрочем, плюс, если исповедь не твоя). Танька-мышь припрыгивала тощими задками, но вообще счастлива, раз не гонят. Пташинский доканчивал (в подпольном одиночестве) пузырь. Прогрессивный с прогрессивным недугом — с прогрессией пытался составить дуэт моему монологу — сботнули, он начинал в леспромхозе, соответственно, дендрология ему дорога, но его подводил пиджин-инглиш («Дело не в косноязычии, — поправлял меня позже Пташинский, — если ты штудировал Гумбольдта и особенно де Соссюра, то не можешь не знать, что в работе языка гораздо важней передне- и заднеязычные».) Ульяна? Ничего не скажу (приложение к без усов). Пресс-кубик неизменно с улыбкой kusotare (голова из неудобопроизносимой субстанции). Пейцвер ждал сигнала, когда вытащить кролика из цилиндра — «Пусть знают, что не малии / У русских доставалии!» (я не говорил, что Пейцвер — вылитый Харви Вайнштейн? но судьба Пейцвера хранила, в отличие от Вайнштейна). Лена? Я хотел бы сказать ей (но каком языке? она не знает японского, да и Джефф мог бы схватить главный смысл; а язык наших взглядов составлен из несовпадающий словарей), но как бы я хотел сказать: «Остановись и сядь, восхищаясь вечером в кленовом лесу. Мудрецы, впрочем, забыли прибавить, что остановись не один, а с тем, лучше — с той (глупо в этот момент столкнуться глазами с Муриной), которая, сплетя свои пальцы с твоими, сядет у ног — и это не нотка патриархата, а просто плетеное кресло одно, в таких креслах принято любоваться природой, а сажать тебя на колени — небезопасно, потому что кресло может не выдержать (брести восвояси из кленового леса с обломками кресла под мышкой — испортить все впечатление), склони голову — разве можно постигнуть вечернее золото счастья, когда ты один?» Я хотел бы сказать тебе, Лена, что все зде и повсюду далеки от меня,