И чем ближе он знакомился с этим неучтенным чудом света, сэтим ностальгирующим по античности лабиринтом, выморочным циклопическимгородом, перевернутым вверх тормашками и отраженным от своего прообраза в буроймосковской земле, тем глубже и беззаветней влюблялся в него. Этот рукотворныйТартар был безоговорочно достоин поэзии настоящего Гомера, на худой конец,летучего пера Свифта, который бы увидел в нем штуку посильнее Лапуты… Но еготайным воздыхателем и неумелым певцом стал всего лишь Коля. Николаев НиколайИванович. Смешно.

Казалось бы, можно еще любить Хозяйку Медной горы, но любитьсаму Медную гору? Однако эта любовь, оказавшись взаимной до ревности, в свойчас отняла у Коли семью, но спасла ему жизнь.

* * *

Хантер застыл на месте так внезапно, что Гомер, зарывшийся вперину воспоминаний, не успел выбраться обратно и на полном ходу влетел бригадирув спину. Тот, не издав ни звука, отшвырнул от себя старика и снова замер,опустив голову и обратив к туннелю свое изуродованное ухо. Словно летучая мышь,вслепую рисующая себе пространство, он перехватывал одному ему слышимые волны.

Гомер же почувствовал иное: запах Нахимовского проспекта,запах, который невозможно было спутать ни с чем. Быстро же они добрались… Какбы не пришлось заплатить за то, с какой легкостью их сюда пропустили. Словнослыша его мысли, Ахмед сдернул с плеча автомат и щелкнул предохранителем.

— Кто там? — обернувшись к старику, вдруг прогудел Хантер.

Гомер усмехнулся про себя: кто же знает, кого там дьяволпринес? В распахнутые ворота Нахимовского сверху как в воронку затягивало самыхневообразимых тварей. Но были у этой станции и свои постояльцы. Хотя они исчитались неопасными, старик к ним питал особое чувство — липкую смесь страха игадливости.

— Небольшие… Безволосые, — попробовал описать их бригадир, иГомеру этого хватило: они.

— Трупоеды, — негромко сказал он.

От Севастопольской до Тульской, а может, и в других краяхметро это шаблонное ругательство теперь имело другое, новое значение.Буквальное.

— Хищники? — спросил Хантер.

— Падальщики, — неуверенно отозвался старик.

Эти отвратительные создания, похожие одновременно на паукови на приматов, не рисковали в открытую нападать на людей и кормилисьмертвечиной, которую стаскивали на облюбованную ими станцию с поверхности. НаНахимовском гнездилась большая стая, и все окрестные туннели были напитанытошнотворно-сладким смрадом разложения. На самом же Проспекте под его тяжестьюначинала кружиться голова, и многие, не выдерживая, надевали противогазы уже наподходах.

Гомер, превосходно помнивший об этой особенностиНахимовского, торопливо извлек из походной сумки намордник респиратора инатянул его на себя. Ахмед, собиравшийся наспех, завистливо глянул на него иприкрыл лицо рукавом: расползавшиеся со станции миазмы постепенно окутывали их,подстегивая, сгоняя с места.

Хантер же будто ничего не ощущал.

— Что-то ядовитое? Споры? — уточнил он у Гомера.

— Запах, — промычал тот сквозь маску и поморщился.

Бригадир испытующе оглядел старика, будто пытаясьопределить, не смеется ли тот над ним, потом пожал своими широченными плечами.

— Обычный, — и отвернулся.

Он перехватил поудобнее свой короткий автомат, поманил их засобой и, мягко ступая, двинулся дальше первым. Еще через полсотни шагов кчудовищной вони присоединился летучий, неразборчивый шепоток. Гомер вытер солба обильно выступившую испарину и попытался осадить свое галопирующее сердце.Совсем близко.

Наконец луч нащупал что-то… Стер мрак с разбитых фар, слеповперившихся в никуда, с пыльных лобовых стекол под сетью трещин, с упрямо нежелающей ржаветь синей обшивки… Впереди виднелся первый вагон поезда,гигантской пробкой заткнувшего горловину туннеля.

Поезд был давно и безнадежно мертв, но каждый раз при еговиде Гомеру как мальчишке хотелось забраться в разоренную кабину машиниста,приласкать клавиши приборной доски и, закрыв глаза, представить, что он сновамчится на полной скорости по туннелям, увлекая за собой гирлянду яркоосвещенных вагонов, наполненных людьми — читающими, дремлющими, глазеющими нарекламу или силящимися переговариваться сквозь гул двигателей…

«В случае подачи сигнала тревоги „Атом“ двигаться кближайшей станции, там встать и открыть двери. Содействовать силам гражданскойобороны и армии в эвакуации пострадавших и герметизации станций метрополитена…»

Инструкция о том, что в Судный день делать машинистам, былачеткой и несложной. Везде, где это оказалось возможным, она была выполнена.Большинство составов, застыв у платформ станций, забылись летаргическим сном ипостепенно были растащены на запчасти жителями метро, которым вместо обещанныхнескольких недель пришлось задержаться в этом убежище на вечность.

Кое-где их сохранили и обжили, но Гомеру, которому в поездахвсегда виделась некая одушевленная сущность, это казалось кощунственным — всеравно, что набивать чучело из любимой кошки. В местах, непригодных дляобитания, таких, как Нахимовский проспект, составы стояли обглоданные временеми вандалами, но все же еще целые.

Гомер никак не мог оторвать взгляд от вагона, а в его ушах,перекрывая шорохи и шипенье, все громче доносящиеся со станции, выла призрачнаясирена тревоги и басил гудок, выводя никогда не слышанный до того дня сигнал:один длинный — два коротких: «Атом»!

…Протяжный лязг тормозов и растерянное объявление повагонам: «Уважаемые пассажиры, по техническим причинам поезд дальше не пойдет…»Ни бубнящий в микрофон машинист, ни сам Гомер, его помощник, не могут ещеосознать, какой безысходностью веет от этих казенных слов.

Натужный скрежет гермозатворов, навсегда разделяющих мирживых и мир мертвых. По инструкции ворота должны были окончательно заперетьсяне позже чем через шесть минут после подачи тревожного сигнала, невзирая на то,сколько людей оставалось по другую сторону жизни. В тех, кто пыталсяпрепятствовать закрытию, рекомендовалось стрелять.

Сможет ли сержантик, охранявший станцию от бездомных ипьяных, выстрелить в живот мужчине, который пытается задержать огромнуюжелезную махину, чтобы успела добежать его сломавшая каблук жена? Сумеет линахрапистая турникетная тетка в форменном кепи, весь свой тридцатилетний стаж вметро совершенствовавшаяся в двух искусствах — не пускать и свистеть, — непропустить задыхающегося старика с жалобной орденской планкой? Инструкцияотводила всего шесть минут на то, чтобы превратиться из человека — в механизм.Или в чудовище.