Школьникова громко зачитала первый вопрос:

— Сколько лет было Гамлету?

— Ну, все. Машка наша пропала, — с ужасом произнесла Таня.

Но, как ни странно, Моя Длина не выглядела растерянной. Выдержав короткую паузу, она вполне уверенным голосом начала:

— Значит, так. Гамлету было за тридцать. Возраст по тем временам солидный. Кроме того, это был толстый парень.

В зале послышались громкие смешки. Из стана богдановских крикнули:

— Ты, Машка, «Гамлета» с «Тремя толстяками» попутала.

А Темыч скорбно пробубнил:

— Чуяло мое сердце… Надо же, чего несет. Он хотел еще что-то добавить, но тут к Школьниковой подбежал Роман Иванович.

— Ну, молодец! Прямо не ожидал от тебя такого.

— Да уж, Роман Иванович, кое в чем рубим, — величественно отозвалась Моя Длина.

— Нет, прямо сюрприз для учителя, — никак не мог прийти в себя пожилой литератор.

От зрителей не укрылось, как по его щеке побежала скупая мужская слеза. Правда, Роман Иванович немедленно стер ее носовым платком, после чего обратился к Арсению Владимировичу:

— Прошу разрешения задать этой участнице конкурса дополнительный вопрос.

— Задавай, Роман Иванович, — разрешил доблестный заместитель директора.

— Ребята, — остолбенело уставился на друзей Темыч. — По-моему, она правильно ответила. Откуда она может такое знать? Неужели Пашков добыл для нее ответы?

— Да они же вопросы тянули, — напомнила Таня.

— Значит, Пашков все ответы узнал, —

отозвался Темыч.

— Школьникова, — громко произнес Роман Иванович. — А не объяснишь ли ты, каким образом пришла к столь смелому умозаключению?

— Элементарно, — процедила сквозь зубы Моя Длина. — Книжки нужно читать.

— Ну, и что же ты прочитала в великой пьесе Шекспира по поводу возраста принца датского? — задал новый вопрос литератор.

В зале повисла напряженная тишина. Таня вообще от испуга зажмурилась. Ей было ясно: даже если Пашков и подсказал заранее Машке правильные ответы на все вопросы, то уж текста Шекспира она наверняка в глаза не видела. Но, вопреки Таниным опасениям, со сцены послышался уверенный Машкин голос:

— А прочла я там вот что. Про возраст Гамлета говорит могильщик.

— И что же, Школьникова, он говорит? — Голос у Романа Ивановича предательски дрогнул. Глаза увлажнились.

— Что надо, то и говорит, — небрежно произнесла Школьникова. — Мол, служит он у короля ровно тридцать лет. А начал работать, когда родился Гамлет. Вот и получается простая арифметика: принцу датскому никак не меньше тридцати. А его мать, королева Гертруда, говорит: «Ты, Гамлет, тучен».

Услыхав это, Роман Иванович так шумно сглотнул, что стало слышно всем в зале. Затем повернулся к Арсению Владимировичу:

— Видишь, какие у меня ученики!

— Ответ правильный, — сверившись с бумажкой, провозгласил заместитель директора.

— Обалдеть, — прошептала Таня. — Видишь, Темыч, а ты сомневался.

— Я уже вообще ничего не понимаю, — отвечал тот. — И это мне странно и подозрительно.

— Все равно нужно поддержать! — бурно захлопал в ладоши Женька. — Машка! Мы с тобой!

Группа поддержки из первого ряда немедленно взвилась на ноги и, усиленно орудуя трещотками, принялась скандировать:

— Школь-ни-ко-ва! Школь-ни-ко-ва! Роман Иванович поднял руку, требуя тишины. Трещотки смолкли.

— У меня есть к тебе вопрос, Школьникова, — пробасил литератор. — Если не ответишь, ничего страшного. Просто мне интересно.

Моя Длина томно закатила глаза, кокетливо выставила пухлую ногу, умудрившись одновременно повести бедрами.

— Ну, Роман Иванович, вы меня просто замучили, — с игривым видом проворковала она. — Ладно уж. Спрашивайте.

— Вот, Школьникова, какое дело, — начал пожилой учитель. — Несмотря на столь отчетливое определение возраста и фигуры, принца датского обычно изображают молодым и стройным. Что это, заблуждение режиссеров?

— Нет, — решительно отвечала Школьникова. — Это туфта первого исполнителя роли

Гамлета.

— Что-о? — округлились глаза у Романа

Ивановича. — Какая еще туфта?

— Да первому исполнителю было уже за тридцать, и он был тучный, — снисходительно пояснила Школьникова. — Вот и вписал в текст Шекспира про возраст и про фигуру. А потом это так и осталось. Хотя по всем другим признакам Гамлет — совсем молодой человек. Неужели, Роман Иванович, вы этого сами не знаете?

— Я-то знаю, — был окончательно ошеломлен литератор, сам придумавший этот каверзный вопрос. — Но ты, Школьникова… В общем, порадовала. Никак не ожидал.

И, низко опустив голову, Роман Иванович прошел к своему месту в зале.

— Школь-ни-ко-ва! Школь-ни-ко-ва! — вновь раздалось из группы поддержки.

Когда наконец трещотки и труба смолкли, воодушевленная успехом Моя Длина прочитала второй вопрос:

— Когда появилась в Париже Эйфелева башня?

— Это она должна знать, — выдохнул с облегчением Олег.

Моя Длина немедленно оправдала его надежды:

— В 1889 году. Сооружена для Всемирной выставки, как символ достижения техники девятнадцатого века.

— Ответ правильный, — тут же объявил Арсений Владимирович.

Эмоциональный Женька взвыл от восторга. Группа поддержки из первого ряда впала в неистовство. Труба и трещотки перекрыли звуки аплодисментов.

— Тихо вы! — крикнула Школьникова. — Дайте на третий вопрос ответить!

Трещотки смолкли. Только Сашок Пашков еще пару раз для порядка дунул в трубу.

— Вопрос номер три, — провозгласила Моя Длина. — Однажды Пушкин написал письмо Достоевскому. О чем было это письмо?

— Вот тут она и проколется, — не удержался от комментария Темыч. — Если, конечно, Лешка не добыл ей правильного ответа. Такого она уж точно не знает. И даже я не знаю.

Школьникова помолчала. Обвела взглядом выжидающий зал. И, набрав в легкие воздуха, проговорила:

— Ни о чем.

— Точнее, — сверившись со шпаргалкой, потребовал Арсений Владимирович.

— Точнее, Пушкин вообще не подозревал о существовании Достоевского, — рубанула воздух мощной ладонью Моя Длина. — Пушкина, как известно, шлепнули в тысяча восемьсот тридцать седьмом.

— Школьникова! — взвился от возмущения на ноги Роман Иванович. — Выбирай выражения!

— Извините, Роман Иванович, — спохватилась Моя Длина. — В общем, ранили его на дуэли, а после он умер. А Достоевскому было тогда всего шестнадцать лет. И он даже сам не знал, что потом закрутеет в литературе. Поэтому Пушкину было без надобности ему писать.