Я обошел дом, разбивая стекла с той же старательностью иметодичностью, с какой отец их расставлял. Сперва в гостиной, затем в комнатедля музицирования… Я смотрел на маму, продолжающую играть на пианино. Она науслышала звона разбитого стекла, но увидела, что я смотрю на нее в окно. На нейбыл чудесный голубой пеньюар. Она взяла неверную ноту, увидев меня,остановилась на секунду и ослепительно улыбнулась. Затем вернулась к клавишам.

Самое забавное, что я не испытывал никакого чувства вины.Никакого ощущения, что я делаю что-то не так. Как, впрочем, и особогоудовольствия. Все-таки странная вещь, это детское восприятие мира. Я уверен,что если бы отец успел укрепить вторые рамы на окнах, мне и в голову не пришлобы их разбить.

Я уже примеривался к последнему стеклу, когда на плечо моелегла тяжелая рука, и я обернулся. Это был отец. И он был не в себе. Я никогдараньше не видел его таким. У него были огромные глаза навыкате, совершеннобешеные. Я так испугался, что начал кричать. Ощущение такое, как если бы выувидели своего отца с совершенно чужим лицом, пугающим и незнакомым. — Ублюдок!

Он схватил меня одной рукой за левое плечо, а другой — залодыжки и швырнул на землю. Швырнул изо всех сил. Казалось, из моих легкихвышел весь воздух, и я лежал, не в силах ни вздохнуть, ни пошевелиться. Инаблюдал, как выражение ярости на лице отца сменяется испугом. В груди икрестце разливалась острая боль.

— Я не хотел, — сказал он, присаживаясь на корточках возлеменя. — С тобой все в порядке? Все о'кей, Чак?

Он называл меня так, когда был в хорошем настроении. Когдамы играли в орлянку во дворе.

Легкие мои наконец смогли вобрать в себя воздух. Я открылрот, и из него вырвался чудовищный крик. Я никогда не производил сам звуковтакой громкости, и не слышал, чтобы кто-нибудь так вопил. Из глаз брызнулислезы. Следующий крик получился даже громче первого, и это испугало меня. Мамапрекратила играть на пианино.

— Не следовало так поступать, — сказал отец. На его лицеиспуг снова сменялся гневом. — А теперь заткнись. Да будь же мужчиной, чертвозьми!

Он грубым рывком поднял меня на ноги как раз в тот момент,когда из-за угла дома выбежала мама, все еще в пеньюаре.

— Он разбил все окна, — сообщил ей отец. — Пойди оденьчто-нибудь.

— Что случилось? — закричала мама. — Чарли, дорогой, тыпорезался? Где? Покажи!

— Он не порезался, — недовольно произнес отец. — Он простоиспугался, что получит хорошую взбучку. И совершенно справедливо.

Я подбежал к маме и уткнулся ей в живот, ощущая чудныйсладкий запах духов и нежный шелк пеньюара. Голова моя гудела, я плотно закрылглаза, из которых продолжали течь слезы.

— О чем ты говоришь?! Он весь красный! Если ты до него хотьпальцем дотронулся, Карл…

— Ради всего святого, он начал кричать, как только увидел,что я к нему приближаюсь.

Голоса родителей звучали издалека, словно из другого мира.

— Едет машина, — произнес отец. — Иди в дом, Рита.

— Улыбнись, радость моя, — обратилась ко мне мама. — Ну-ка,улыбнись мамочке.

Она мягко отвела мое лицо от себя и осушила слезы на щеках.Вам знакомо это ощущение? Для меня это не просто банальность слащавых поэтов.Мама действительно осушила мне слезы, и это одно из самых ярких переживаний вмоей жизни.

— Успокойся, золотце. Папочка вовсе не хотел тебя обидеть.

— Сэм Кэстингвей с женой был в машине, — сообщил папа. —Теперь ты предоставила этой безмозглой курице с длинным языком хорошую пищу длясплетен. Я надеюсь…

— Пойдем, Чарли, — сказала мама и взяла меня за руку. —Пойдем в мою комнату, выпьем по чашечке шоколада.

— Черта с два, — грубо оборвал ее отец.

Я обернулся к нему. Он продолжал:

— Я вытрясу из него этот шоколад вместе со всей его дурью.

— Ничего ты ни из кого не вытрясешь, прекрати. Ты и такнапугал беднягу до смерти.

Отец с перекошенным от ярости лицом схватил маму за плечо,повернул ее к разбитому стеклу под окном кухни и, указывая на него, заорал:

— Вот! Смотри! А ты еще шоколад давать ему собираешься. Онбольше не младенец, Рита, и перестань прятать его за своей юбкой.

Мама отдернула плечо, на котором остались красные отпечаткипальцев. — Ступай в дом, — холодно произнесла она. — Ты иногда бываешьневыносимо глуп, Карл.

— Я хочу…

— Не рассказывай мне, чего ты хочешь! — внезапно взорваласьмама. Отец отшатнулся.

— Ступай в дом! Или пойди нажрись со своими дружками! Идикуда хочешь! Только чтобы глаза мои тебя не видели!

— Понимаешь, — начал отец осторожно, — существует такоепонятие, как наказание. Тебя учили этому в колледже, или на это педагоги ненашли времени, забивая вам мозги всяким либеральным бредом? В следующий разтвой сын не ограничится несколькими окнами, пойми. В следующий раз он разобьеттебе сердце. Разрушение…

— Убирайся! — прокричала мама.

Я снова начал плакать. Мама взяла меня на руки. Все о'кей,радость моя, говорила она, все будет хорошо… А я смотрел на отца, которыйповернулся и пошел прочь, засунув руки в карманы, как обиженный мальчишка. Яненавидел его. И сегодня впервые я понял, как легко можно заставить егокапитулировать.

Когда мы с мамочкой пили шоколад в ее комнате, я рассказал,как отец швырнул меня на землю. И потом соврал, будто ничего не было.

Я чувствовал себя большим и сильным.

— И что потом? — заинтересованно спросила Сюзанн Брукс. Всеэто время она слушала меня затаив дыхание.

— Ничего особенного.

Теперь, рассказав все, я сам себе удивлялся. Почему этовоспоминание так долго стояло у меня поперек горла?

Однажды мой приятель Херг Орвилл (мы были еще совсем детьми)проглотил дохлую мышь. Я подзуживал его, а он и правда ее съел. Прямо сырую.Это была маленькая полевая мышка, она умерла от старости, наверное, потому чтона трупике не было никаких видимых повреждений. Мама Херга в это время вешалабелье во дворе. Она все видела, так как смотрела на нас как раз в тот момент,когда ее сын взял мышь за хвост и опустил себе в глотку.

Она закричала. Вы представить себе не можете, как этострашно в таком возрасте — слышать, как взрослые кричат. Она бросилась к нам исунула Хергу два пальца в рот. Херг исторг из себя сперва мышку, затемгамбургер, который он съел на ленч, затем что-то жидкое, с виду похожее натоматный суп. Он уже остановился и собирался спросить маму, что, собственно,происходит. И тут она сама начала блевать. Посреди всего содержимого их желудков мышка выглядела далеко не худшим образом. Отсюда я сделал бы вывод, чтокогда вы исторгаете из себя непереваренные остатки прошлых воспоминаний, анастоящее ваше еще хуже, то некоторые из прошлых событий выглядят не так уж искверно. Я собирался сказать это ребятам, а затем решил, что не стоит. Этопросто шокирует их, как и история о манерах ирокезов.