всегда все делал сам и старался, чтобы родителям не позвонили из школы, иначе мне бы точно не поздоровилось. Но, несмотря на все мои усилия, маму радовал только Ван. Его несмолкаемый смех вызывал на мамином лице улыбку, а папа всегда с нежностью обнимал его.

Вану не суждено было повзрослеть. Даже если ему просто удавалось ничего не пролить и не рассыпать за столом, родители чуть не плакали от радости. Он дарил им счастье и улыбки, такова была его роль. Я же выполнял иную роль – делать все так, чтобы мама не плакала, а папа не вздыхал. Я хорошо помнил, как мама рыдала на коленях бабушки. Тени их фигур еще долго преследовали меня.

Я больше не дрался с Ваном, даже не толкал его. Если он что-то отбирал у меня – я молчал, если он рушил мои башенки – я терпеливо собирал их заново. Как бы это ни было парадоксально, только так я мог жить вместе с семьей. Иного выхода не существовало.

Однажды друг рассказывал мне и одноклассникам о том, как не любит диснеевские мультфильмы: «Да у них все концовки счастливые, начиная от “Русалочки” и заканчивая “Горбуном из Нотр-Дама”. Если они возьмутся за “Ромео и Джульетту”, зуб даю, прежде чем Ромео примет яд, Джульетта неожиданно проснется и будут они жить долго и счастливо. Но так совсем не интересно. Почему “Русалочка” и “Ромео и Джульетта” считаются шедеврами? Правильно, из-за несчастной любви главных героев. Несмотря на все препятствия, их чувства друг к другу становятся только нежнее. И читатель, зная, как грустно закончится история, воспринимает ее по-особенному. “Диснею” не дано понять и передать это чувство». Он настаивал на том, что будь Андерсен и Гюго сейчас живы, то они бы не дали «Диснею» выпустить мультфильмы со счастливым концом по их произведениям. Одноклассники рассмеялись, я же не заметил в комментариях друга ничего забавного. Я, как никто другой, знал, каково любить, зная о печальной концовке. Я испытывал это чувство каждый день, оно растворялось в маминой улыбке.

Есть только одна причина, объясняющая любовь людей к трагическим концовкам: облегчение. Никто не хотел обращаться пеной морской, быть повешенным или пронзенным в грудь. В этом, я полагаю, люди и видели настоящую любовь. Я не считал ни «Русалочку», ни «Горбуна из Нотр-Дама», ни «Ромео и Джульетту» красивыми историями, в них нет ничего сказочного.

Люди вокруг меня постоянно говорили:

– Какой ты хороший старший брат! Совсем взрослым стал.

– Рю, ты должен помогать маме и играть с младшеньким, хорошо?

– Рю, ты за старшего, присматривай за братом. Обещаешь?

Взрослые часто гладили меня по голове, давали карманные деньги и хлопали по плечу. Каждый раз я кивал и с улыбкой отвечал: «Хорошо». Люди полагали, что их слова вызывали во мне радость, но они ошибались. Они гордились собой и думали, что их похвала и просьбы приятны мне, а на самом деле разбивали мое юное сердце. К Вану они не подходили. Никто не говорил ему: «Не ссорься со старшим братом», «Слушайся маму с папой». Никто не врал ему в лицо, говоря: «Ты очень хороший и взрослый». Такие слова можно сказать кому угодно, но не Вану. Как мне хотелось, чтобы он хоть раз в жизни услышал: «Веди себя хорошо». Как сильно я хотел услышать: «Рю, береги здоровье, удачи тебе».

Когда Вану исполнилось шесть лет, мне было восемь. В этом возрасте дети дерутся, плачут на детской площадке, но никак не защищают своих больных братьев.

– Прости.

– И это все, что ты скажешь? Ты сломал руку моему супермену.

Игрушку сломал не я. Виноват сам хозяин игрушки, он уронил ее. Так получилось, что она упала прямо мне под ноги. Сначала я объяснил мальчику, как все было на самом деле. Мои доводы, как я считал, звучали убедительно. Но правило «кто громче кричит, тот и прав» работало не только в мире взрослых. Когда противник теряется, гнев превращается в истину.

Я решил не отвечать мальчику: хотел разрешить конфликт мирно. Выход был один – попросить прощения. Не потому, что мой противник крупнее меня, и не потому, что у него больше друзей. Я знал, что разбитые носы не входят в наставления мамы, которая надеялась получить для Вана благословение Небес.

– Это был не я. Ты сам сломал, – ответил я обидчику.

Рядом с ним стоял другой мальчик, помладше Вана, хотя выглядел в разы внушительнее.

– Замолчи уже, что ты вообще мог увидеть? – сказал он и ударил моего обидчика по голове.

– Я все расскажу маме. Мама, брат снова меня ударил! – воскликнул мой обидчик и выбежал с детской площадки.

– На первый раз прощаю, – бросил крепкий мальчик и поспешил следом.

После я долгое время наблюдал за ними и уже тогда думал: «А я младшего не бью. Получается, старший брат из меня лучше?» Я не ссорился с Ваном, отдавал ему свои игрушки и сам делал домашнее задание, каким бы сложным оно ни было. Мамины объятия и папина широкая улыбка предназначались только брату, а я по-прежнему должен был оставаться образцовым старшим. Однако все эти воспоминания никак не помогут мне вернуться в свое тело.

Меня пробудил знакомый школьный звонок. Урок закончился, но мое тело этого не поняло, хотя чего еще ожидать от бездушной плоти? Учитель открыл дверь из кабинета, и одноклассники мгновенно выбежали в коридор. Ко мне подошел староста и пригласил вместе пообедать:

– Ын Рю, давай сегодня пойдем не в столовую, а в китайский ресторанчик?

В нашей школе учились и средние, и старшие классы, поэтому многие ученики за несколько лет становились не разлей вода. Так и мы со старостой давно учились вместе. Он всегда был занят дополнительными курсами или занятиями с репетиторами, но в день прощания с Ваном просидел в ритуальном зале до конца церемонии. Перейдя в старшую школу, он смело выдвинул в старосты меня. Одноклассники издевательски спросили его: «А ты что, характеристики читал?» Только я воспринял эти слова всерьез и начал переживать, что меня снова начнут задирать. В ответ староста лишь отшутился: «А откуда вы знаете?» Его слова прозвучали так уверенно, что никто не понял, шутил он или нет. Меня это поразило. Как бы то ни было, старостой все равно выбрали его, и он прекрасно справлялся со своими обязанностями.

– Китайский ресторанчик? – переспросило мое тело.

– Да, открылся один недалеко отсюда. Цены там в два раза ниже, а в столовой сегодня невкусный обед. Так что, идешь? – уговаривал староста, как ребенок.

– Хорошо, идем.