— Работаем, товарищ майор, — противно оскалился Гришин. — Я это почти сразу после ее смерти установил.

— Что? Установил что?

Волков тяжело посмотрел на коллегу. Установил и промолчал. Почему? Ох, не сработаются они! Не сработаются.

— Установил, что Угарова в силу своего склочного, мягко говоря, характера нигде больше двух месяцев не проработала. Иногда неделю, иногда две, реже пару месяцев. Но в школе тридцать восемь почти пять лет! И даже была дружна с директором. Странно! Детей, что ли, так любила, задался я вопросом. И решил учебное заведение навестить.

— Навестил?

— А как же!

Гришин напружинился и резко встал, тут же сунул руки в карманы брюк. От его противной расслабленности, отдающей высокомерием и снисходительностью, не осталось и следа. Он сделался предельно сдержан и деловит. И взгляд открытый, и говорит нормально, без подвоха. Таким его Волков еще согласен был терпеть.

— И что в школе?

Майор отложил в сторону листок со сводкой происшествий. Потер виски. Подступала та самая головная боль, которая могла свалить его с ног на пару дней. Не дай бог!

Он ненавидел себя в такие дни за слабость. За то, что приходилось валяться в кровати в полной темноте и тишине. Пить таблетки, послушно подставлять жене руку для инъекций. За то, что детям в такие дни не разрешалось играть и смеяться. И даже временами смотреть телевизор. Потому что им могло стать весело, и они могли рассмеяться. В такие дни его жена Аня была единственным связующим звеном со всем внешним миром. Она тихо входила в комнату, осторожно трогала его лоб губами. Потом кормила, ставила укол, заставляла выпить лекарства. И так же тихо уходила.

Нет, еще она успевала вкратце что-то рассказать. В основном это были хорошие новости. И еще он успевал поймать ее мягкий укоряющий взгляд, означавший, что он себя не жалеет и что ему давно уже пора было сменить работу. И еще она тихонько качала головой, когда он спрашивал, не звонили ли ему с работы.

Он ненавидел себя в такие дни. Просто ненавидел!..

— Установил, что Николаева давно не работает, капитан? — Волков полез в стол, достал таблетки, предназначавшиеся для предотвращения кризиса, швырнул сразу две под язык. — Что она давно на пенсии?

— Так точно, товарищ майор.

— И?

— И еще установил, что дружба директрисы и уборщицы носила весьма странный характер.

— То есть?

— Угарова в школе была кем-то вроде жандарма, товарищ майор.

— То есть?

Во рту от таблеток разлилась острая горечь. Он с вожделением глянул на оставленный им на подоконнике стакан. Глоток воды не помешал бы. Но вставать не было сил. С головной болью всегда накатывала слабость.

— Она отвечала за дисциплину. За дисциплину в школе, товарищ майор!

И Гришин — о чудеса — неожиданно переставил стакан с подоконника ему на стол и тут же продолжил блуждать по кабинету, будто ничего такого и не сделал.

Волков благодарно кивнул, выпил воды и спросил:

— Что значит отвечала за дисциплину? Мне об этом и Генриетта говорила, ее племянница. Но я так и не понял. Подробнее, пожалуйста. Она что, шваброй всех гоняла на переменах?

— И не только шваброй, товарищ майор. Она могла на переменах ворваться в туалет мальчиков, подловить курильщиков и оттащить их за ухо к директору. Девочкам тоже доставалось. Дети ее боялись! Боялись больше директора! Так, во всяком случае, утверждает одна из учительниц. Она в то время только-только устроилась туда работать. И…

— Почему она уволилась, раз все было так замечательно?

— А вот тут-то и начинается кое-что интересное. — И Гришин снова сделался противным, превратив свои глаза в щелочки и сложив рот в масленую улыбку. — Поговаривают о каком-то скандале. Каком-то отвратительном случае, в котором оказалась замешана Угарова.

— Что за случай?

Волков облегченно выдохнул. Таблетки начинали действовать. Головная боль отступала. И горечь благодаря выпитой воде пропала. Может, пронесет? Может, он не свалится снопом в койку? И жене Ане не придется за ним ухаживать и молчаливо упрекать за то, что он себя не жалеет ради себя, ради них всех…

— Эта училка, с которой я разговаривал, точно ничего не знает. Она, как я уже говорил, только-только на тот момент устроилась в школу работать. И даже не в этом дело.

— А в чем?

— А в том, что все тщательно скрывалось. Вообще никакой утечки информации! Вообще! Будто бы директриса — Николаева Нина Ивановна подолгу запиралась у себя с Угаровой. Они о чем-то шептались. Потом Николаева ее уволила. Все!

— Не может такого быть, Сережа. Не может!

Волков приложил к ушам ладони лодочкой. Так, чтобы по возможности перекрыть все звуки, поступающие извне. Он любил тишину. А когда она бывала полной, его душа улыбалась от удовольствия.

Тишины не получилось. Гришин принялся топать по полу толстыми подошвами замшевых ботинок, которыми жутко гордился, утверждал, что они настоящие, фирменные. Потом громыхал стулом, усаживаясь на место. Стучал с остервенением по клавиатуре. И даже бумага в его руках, когда он принялся перелистывать какое-то дело, загремела, как стальные листы.

— Не может такого быть, капитан. — Волков поморщился и руки от ушей убрал. Тишины не будет, это он понял. — Чтобы никто ничего не знал! Знает один — не знает никто. Знают двое… Короче, это даже не правило и не примета, это закон, Сережа!

— Но, товарищ майор! Я там всех опросил! Никто ничего…

— Не может такого быть, капитан, и все тут! — Волков вытянул под столом ноги, уронил руки между коленей, уперся лбом в стол и забубнил: — Был скандал, так? Скандал не мог остаться никем не замеченным. Что-то ему предшествовало. Что?

— Я не знаю. — Гришин раскраснелся от злости, губы надул. — Все молчат. То ли не знают, то ли говорить не хотят. Откуда я знаю, что предшествовало скандалу? Я же…

— Ай, ай, ай, Сережа, — укоризненно качнул головой Волков, потершись лбом о стол. — Ты же сам несколько минут назад сказал, что был какой-то отвратительный случай. Говорил?

— Говорил.

— Вот тебе и ответ! Скандалу с увольнением Угаровой предшествовал какой-то отвратительный случай. Какой?

— Я не знаю! — возразил Гришин с обидой. — Я же сказал, товарищ майор!

— Да понял я, что не знаешь. — Волков осторожно приподнял голову, подложил под подбородок ладони, глянул задумчиво поверх головы коллеги. — Но все равно: это уже что-то. В школе что-то произошло. Что-то дикое. Из ряда вон выходящее. Что-то случилось. Что-то отвратительное. Что?

— Я не…

— Да понял я! — сердито перебил его Волков. — Я мыслю вслух, не перебивай!

— Так точно, — проворчал Гришин.