Правда, сторожа едва не хватил удар, когда, обходя здание в начале третьего часа ночи, он обнаружил полировочную машину, которая сама собой покрывала мастикой и натирала полы. После выплаты контрибуции в размере литра крепленого вина Бабаев сумел-таки убедить старика, что он испытывает своё оригинальное изобретение, которое внесет его имя в анналы мировой технической мысли. Жалованье на новом месте было невелико, но его вполне хватало на то, чтобы вести привычно скромный образ жизни.

Однако назвать эту жизнь спокойной мы бы вряд ли смогли. Да и где в наши дни обретешь спокойствие? За два месяца и несколько дней наш герой побывал на всех континентах планеты, во всех ее горячих точках, столкнулся с миром, о котором знал лишь понаслышке, и с проблемами, о существовании которых даже не подозревал. От количества известных ему теперь военных, политических и экономических секретов различных стран у него порою просто кружилась голова. И если раньше, когда Фляр называл его «хозяином», в душе его возникало неосознанное чувство протеста, то теперь, когда он проник в суть вещей, испытал тысячи перевоплощений, с каждым разом набираясь все больше знаний и опыта, он и в самом деле почувствовал себя хозяином, но не суровым и спесивым, а требовательным и заботливым.

Он даже полюбил добрые, честные, бессловесные вещи. Они были изготовлены и одушевлены людьми и верно служили своим создателям. И не их вина была, если некоторые люди использовали их для оскорбления, унижения или уничтожения себе подобных. Вещи честно делали свое дело. Пулеметы стреляли, пули убивали, линотипы набирали всякую ересь, радиоприемники призывали к уничтожению «красной заразы», телевизоры демонстрировали фильмы, унижающие достоинство человека.

Вещи были покорным и спокойным народцем. Да и странным было бы ждать от них иного. Но в последнее время с ними стали твориться чудеса. Пушки порой разрывало в руках убийц. Кисти вместо нацистских лозунгов писали призывы к миру и разоружению. Компьютеры отказывались рассчитывать траектории ракетных ударов, типографские машины неожиданно для наборщиков начинали печатать сенсационные разоблачения… И тогда в небольшой квартирке появлялся один из хозяев резидента и начинался скандал. А маленький, невзрачный человечек, сидя на своем скрипучем диване, разводил руками, таращил глаза и отнекивался.

Он был счастлив, получив власть над миром вещей, Но старался пользоваться ею во благо людям.

Порою он тысячедолларовой банкнотой взвивался в воздух из кассы супермаркета и опускался в жилище бедняка. Либо в облике распятого Христа грозил пальцем лицемерному банкиру, или, вселившись в стремительную ракету, отклонялся от курса и взрывался в пустыне. Он не вел счета своим благодеяниям и никогда не возвращался к тем, кого облагодетельствовал. А напрасно. Тогда бы он увидел кассиршу, у которой злополучную тысячу вычли из жалованья. И бедняка, который на все деньги накупил дурманящего зелья и погиб, отравившись. И банкира, который стал вести аскетический образ жизни, закрыл свои заводы, выбросив на улицу тысячи людей, и перевел несколько миллиардов на текущий счет Ватикана. И вояк, которые закупили новые ракеты, еще лучшего качества… Да, вещи влияли на мир. Но еще больше мир влиял на вещи.

Впрочем, смотря что считать вещами. Автор лично знавал людей, которые стояли на уровне более низком, чем любая приличная вещь. Это были какие-то уродливые белковые машины для поглощения различных соединений этанола, выполнения самых элементарных работ и зачатия себе подобных. Любой честный экскаватор со всем этим справился бы гораздо лучше, исключая разве что последнюю функцию, да и не экскаваторово это дело.

И чем больше мой герой имел дело с людьми, тем больше он начинал уважать вещи. Ровный и беззаботный, но вспыльчивый характер чайника. Сухой и педантичный, но до жути капризный – у пишущей машинки. Трудолюбивый и въедливый – у старины-бульдозера. Тонкий и трепетный, как у робкой лани – у «жигуленка» последней модели… В каждом из них резидент побывал, оставив частицу своего существа. И зачастую ему казалось, что на улицах его дружно приветствуют окружающей его, движущиеся, качающиеся, вертящиеся, работающие, поющие и танцующие вещи.

Теперь его перевоплощения проходили без обмороков – простая невменяемость – и он порою неожиданно для себя переселялся во что пожелает, а иногда даже просто подумает. Особенно его пугали сны, в которых подсознание вырывалось на свободу и могло натворить чудеса, если не наломать дров.

Так, например, однажды ему приснился ангел. Крошечный такой, лепной, позолоченный ангелочек из тех, что гипсовые мастерские предлагают людям, страдающим от избытка денег и недостатка вкуса. Он расположился на потолке, среди изобилия лепных розеток и завитушек, в тесном кругу своих крылатых собратьев. Ноздри его щекотали ароматы жертвенного дыма, рядом торжественно искрилась люстра богемского хрусталя, мягко освещая внутренность обширной залы.

Посторонний, ненароком забредя в этот сказочный чертог, просто разинул бы рот от изумления перед видом роскоши, сравнимой разве что с роскошью опочивальни Луи Каторза. Но никому постороннему не дано было права посещать тайные собрания привилегированного и тщательно законспирированного Мил-клуба, места вечернего отдохновения после трудов неправедных наиболее состоятельных и наименее совестливых членов нашего общества.

Клуб этот был частным и малорекламируемым заведением, членами которого могли стать только лица, имеющие в наличии, в своем полном и безраздельном пользовании миллион (не важно чего – разумеется, не донгов, не рупий и не тугриков; для потенциальных членов клуба существовала своя универсальная валюта). Эту сумму они обязаны были предъявить при торжественном обряде приема в члены клуба. На самом же деле все эти господа имели капиталы на значительно большие суммы. Да и процедура приёма в члены клуба происходила не там и не так, как о ней судачили.

Мил-клуб разместился в крошечной занюханной столовке на дальней окраине города. Рано утром там собирались грузчики, городская пьянь и юные прожигатели жизни, чтобы опрокинуть бутылочку под тарелку наваристого хаша (это им казалось особенным шиком). Днем изредка забредали рабочие соседнего РСУ, да, если завозили пиво, устраивали шумные посиделки ребята из окрестных кварталов. Но после пяти вечера все посторонние посетители выпроваживались, а на дверь вешался пудовый замок. Редкие прохожие с удивлением разглядывали запертые двери и крутили носами, пытаясь уловить, откуда это исходят ароматы осетрового шашлыка и прочих дефицитных блюд.

Только узкий круг посвященных знал, что чуть подале, в высоком каменном заборе, окружавшем территорию РСУ, имеется дверца, ведущая в крошечный дворик, в котором с трудом размещалось несколько автомобилей, въезжавших с черного хода РСУ. Во дворике день-деньской сидел рыжий детина, охраняя другую неприметную дверь в будочку, похожую на полуразвалившийся нужник. Из будочки же вилась лестница. Идущий по ней в скором времени попадал в глубокие подвалы, служившие некогда погребами для контрабандного вина. В этих помещениях ныне царили барочный интерьер, мягкий полумрак, изысканная, интимная обстановка. Хозяин столовки и содержатель клуба Дадаш-бала (пока не миллионер, но активно готовящийся к вступлению в члены клуба) постарался доставить господам клубменам максимум комфорта и уюта. К их услугам была бильярдная, теннисный стол, нарды и шахматы для интеллектуалов, уютный зал для рулетки, неплохой мультипрограммный телевизор с богатым выбором фильмов на любой вкус, укромные кабинетики для плотских утех и с варварской пышностью обставленный обеденный зал, где нашим новоявленным олигархам прислуживали волоокие напомаженные официантики (товар для изощренного вкуса). Неизвестный никому, но, по мнению клубменов, величайший кулинар мира, некто Басаддуш проводил бессонные ночи, изыскивая новые блюда для тонких желудков вельможных гурманов. К услугам их было все, что только можно было увидеть на приемах в посольствах как развитых, так и развивающихся стран. Обжирались они не хуже римских патрициев. Буфет клуба ломился от напитков заграничной выделки, от тонкой «Метаксы» до тривиального «Бискюи». Однако наши господа предпочитали пить обычную русскую водку. Она до какой-то степени сближала их с обворованным ими же народом.