У себя дома Жино тут же прекращал паясничать, терял охоту гоготать, рыгать, плеваться, зажимать мою голову между ног и пукать. Он бегал за мной, как собачка, и все проверял, спустил ли я воду в туалете, не оставил ли капли на сиденье унитаза, поставил ли на место безделушки в гостиной. Отцовская мания передалась и ему, сделав их дом холодным и негостеприимным.

В ту ночь стояла тропическая жара, но по комнатам словно гулял полярный ветер, и Жино сам это чувствовал. Минут через пять мы переглянулись и поняли, что нам обоим не по себе в его жилище. Тогда, не сговариваясь, мы ушли прочь от мертвенных неоновых ламп, гекконов, пожирающих ночных бабочек, подальше от назойливого дребезжанья отцовской «Оливетти», в приветливую ночь.

Наш тупик представлял собой двухсотметровый отрезок булыжной дороги, по центру которой росли авокадо и гревиллеи, естественным образом делившие ее на две полосы. Сквозь бреши в живой изгороди из бугенвиллеи виднелись красивые дома, окруженные фруктовыми деревьями и пальмами. Травянистые кустики лимонного сорго, окаймлявшие сточные канавы, источали приятный аромат, который отпугивал москитов.

Мы с Жино любили разгуливать по тупику, держась за руки, и рассказывать друг другу о себе. С ним, единственным из нашей компании, я, при всей своей робости, решался иногда говорить откровенно. Когда мои родители расстались, у меня появилось много новых вопросов к Жино.

— Ты скучаешь по матери?

— Мы с ней скоро увидимся. Она живет в Кигали.

— Но в прошлый раз ты говорил, она уехала в Европу?

— Да, но потом вернулась.

— Твои родители развелись?

— Не совсем. Просто они живут врозь.

— Разлюбили друг друга?

— Нет. Почему ты спрашиваешь?

— Ну, потому что они живут врозь. Разве это не значит, что они разлюбили друг друга?

— Это у твоих так, Габи, а у моих нет.

Мы медленно приближались к бледному пятну света от лампы «летучей мыши», которая висела на решетке киоска. Это был старый контейнер, превращенный в бакалейную лавочку. Я вытащил из кармана все, что осталось от тысячи франков, которые дала нам мадам Экономопулос. Мы купили пачку печенья «Тип-Топ» и жвачки «Жожо». Оставалась еще приличная сумма, Жино предложил зайти в пивную, которая находилась в углублении тупика под кривым огненным деревом.

Пивная в Бурунди — очень важное место. Это народная агора. Уличное радио. Пульс нации. В каждом квартале, на каждой улице были такие лачуги без света, куда, пользуясь темнотой, приходили выпить теплого пива, кое-как примостившись на табурете или низеньком ящике. В пивной каждому была доступна роскошь сидеть и бухать, оставаясь неузнанным, участвовать в беседах или молчать, оставаясь невидимым. В маленькой стране, где все друг друга знают, только в пивной и можно говорить свободно все, что думаешь. Свобода, как в избирательной кабинке. Для людей, которые никогда не голосовали, подать голос особенно важно. Важный бвана или простой бой — в пивной все сердца, все умы, любой пол и любое нутро высказывались без всякой иерархии.

Жино заказал два пива «Примус». Он любил приходить сюда и слушать разговоры о политике. Сколько нас тут сидело под металлическим навесом крошечной халупы? Никто не знал, да и какая разница! Нас поглощала темнота, которую время от времени там или тут, заранее не угадаешь, прорезал чей-то голос и вскоре же угасал, как падающая звезда. Потом каждый раз наступала пауза в вечность длиною. И новый голос вспыхивал в небытии, разрастался и тоже тонул в тишине.

— Говорю вам, демократия — это хорошо. Народ наконец-то сам будет решать свою судьбу. Радоваться надо этим президентским выборам. Они принесут мир и прогресс.

— Позвольте с вами не согласиться, дорогой соотечественник! Демократию придумали белые, чтобы нас разобщить. Мы совершили ошибку, когда отказались от единой партии. Белые добрались до нынешней стадии за века, успели пережить немало конфликтов. А от нас требуют, чтобы мы весь этот путь проделали за несколько месяцев. Боюсь, наши власти нахимичат не умеючи со сложной штуковиной, ни в механизмах, ни в последствиях которой не разбираются.

— Волков бояться — в лес не ходить.

— Страшно хочется пить.

— У нас испокон веков держится культ короля. Один вождь, одна партия, одна нация! Вот вам и пресловутое единство!

— Собаку в корову не переделаешь!

— Никак не напьюсь — в глотке пересохло!

— Это единство чисто внешнее. Нам надо развивать культ народа, только в нем — залог устойчивого мира.

— Без предварительной юридической подготовки, боюсь, мир, необходимое условие для демократии, окажется невозможным. Тысячи наших братьев были убиты в 1972 году — и ни одного судебного процесса! Если все так и оставить, сыновья выйдут мстить за отцов.

— Чепуха! Надо не прошлое ворошить, а в будущее шагать. Долой этнические, племенные предрассудки, долой любой антагонизм!

— И алкоголизм!

— Пить еще, и еще, и еще, и еще, и еще…

— Братья, Господь будет сопровождать нас, как Он сопровождал Своего Сына на Голгофу!

— Я понял, почему никак не напьюсь. Все из-за этой твари. Подайте мне еще пива.

— Белые доведут до конца свой коварный план. Они навязали нам своего бога, свой язык, свою демократию. Мы теперь ходим к ним лечиться, отдаем детей в их школы. А негры все дебилы и придурки.

— Пусть она хоть все у меня отберет, а пить все равно буду!

— Мы живем в трагическом месте. Африка на карте на пистолет похожа. И ничего не поделаешь! Валить отсюда надо! Все равно куда, но валить!

— Будущее рождается из прошлого, как яйцо из курицы.

— Пива! Пива! Пива! Пива! Пива! Пива! Пива! Пива!

Мы допили свое пиво, и я шепнул Жино на ухо: «Пока!» Хотя в такой темнотище не уверен, что ухо принадлежало ему. Пора домой. А то папа будет беспокоиться. Пошатываясь, я пошел вниз по темному тупику. В кронах деревьев ухали совы. Над головой раскинулось пустое черное небо, из тьмы еще доносились отдельные слова. Посетители пивной болтали, слушали друг друга, откупоривали бутылки и мысли. Взаимозаменяемые души, голоса без уст, разнобой сердец. В эти безликие ночные часы исчезают отдельные люди, остается страна, говорящая сама с собой.

ФРОДЕБУ[13]. УПРОНА[14]. Это названия двух самых крупных политических объединений, которые соперничали на президентских выборах 1 июня 1993 года, после тридцати лет безраздельного правления УПРОНА. С утра до ночи только и слышно было, что эти два слова. По радио, по телевизору, в разговорах взрослых. Папа не хотел, чтобы у нас дома кто-нибудь занимался политикой, но я наслушался от других.