Электоральная кампания празднично разворачивалась по стране. Сторонники УПРОНА носили красно-белые футболки и кепки и приветствовали друг друга, поднимая руку с вытянутыми тремя пальцами. Приверженцы ФРОДЕБУ выбрали зелено-белые цвета и в знак приветствия поднимали кулак. Повсюду в общественных местах, в парках и на стадионах пели, плясали, организовывали шумные гулянья. У нашего повара Протея слово «демократия» не сходило с уст. Даже он, обычно угрюмый, похожий на побитую собаку, преобразился. Несколько раз я видел, как он на кухне виляет отощавшим после малярии задом и трескучим голосом скандирует: «ФРОДЕБУ комера! ФРОДЕБУ комера!» («Даешь ФРОДЕБУ!») Было приятно наблюдать, какую радость доставляет людям политика! Так весело бывает в воскресенье утром на футбольном мачте. И я совсем уж не понимал, почему папа не хочет, чтобы дети говорили обо всем этом счастье, о ветре перемен, который треплет волосы и переполняет надеждой сердца всех вокруг.

Накануне выборов я сидел на ступеньках крыльца, выходившего из кухни на задний двор, и сосредоточенно извлекал из собаки клещей и личинок овода. Рядом Протей, согнувшись, стирал белье около облупленной раковины и напевал что-то религиозное. Он налил полный чан воды, высыпал туда коробку порошка ОМО и запустил в посиневшую воду груду белья. Напротив нас сидел на стуле Донасьен и чистил обувь. На нем был черный абакост, в густых волосах торчал пластмассовый гребень.

Чуть поодаль, в глубине сада, Инносан принимал душ. Сверху над ржавым листом железа, служившим дверью в душевой закуток, торчала его голова, снизу — ноги. Чтобы позлить Протея, он придумал обидную для ФРОДЕБУ дразнилку и теперь распевал ее во все горло: «ФРОДЕБУ в гробу, УПРОНА сильна!» Протей, искоса поглядывая на Инносана, чтобы убедиться, что тот его не услышит, прошипел:

— Пусть себе дурачится, сколько хочет, на этот раз они не победят. Скажу тебе больше, Донасьен: за тридцать лет у власти они ослепли, тем горше окажется для них поражение.

— Не злорадствуй, дружище. Инносан молодой и задиристый, но ты-то будь умнее. Не поддавайся на эти детские подначки.

— Ты прав, Донасьен. Но все же мне не терпится взглянуть на его рожу, когда он узнает, что мы победили.

Инносан вышел из душа, до пояса голый, и направился к нам кошачьей походкой. Капельки воды, застрявшие в его курчавых волосах, блестели на солнце и образовывали ослепительную тонзуру. Он остановился перед Протеем, а тот опустил голову и принялся остервенело тереть белье. Инносан сунул руку в карман, извлек оттуда очередную дурацкую зубочистку и закинул ее в открытый рот. Для пущего эффекта он встал в позу и напружинил мускулы, презрительно уставившись Протею в затылок:

— Эй ты, бой!

Протей бросил стирку. Выпрямился во весь рост и с холодным вызовом в упор посмотрел на Инносана. Донасьен перестал начищать ботинки. Я выпустил из рук собачью лапу. Инносан был ошарашен тем, что хлипкий Протей дал ему отпор. Он растерялся, как-то неловко усмехнулся, выплюнул зубочистку на землю и отошел, вскинув руку в приветствии УПРОНА — три пальца вверх. Протей смотрел ему вслед. И только когда Инносан вышел за ворота, снова наклонился над баком и принялся мурлыкать свое «ФРОДЕБУ комера!».

Утро как утро. Пропел петух. Собака чешет за ухом. Кофейный аромат расходится по дому. Попугай кричит папиным голосом. В соседнем дворе ширкает метла. Где-то поблизости надрывается радио. Ярко раскрашенная агама греется на солнце. Цепочка муравьев растаскивает сахарные песчинки, которые Ана уронила на пол. Утро как утро.

Но то был исторический день. По всей стране люди готовились проголосовать на первых за всю их жизнь выборах. Уже с самого рассвета они потянулись к ближайшим избирательным участкам. Бесконечное шествие — женщины в цветастых нарядах, мужчины во всем самом лучшем — двигалось вдоль дороги, по которой ехали набитые ликующими избирателями микроавтобусы. На футбольное поле рядом с нашим домом со всех сторон стекался народ. Там, прямо на траве, установили столы со списками и кабинки для голосования. Я смотрел через забор на длинную очередь избирателей, выстроившуюся на солнцепеке. Все соблюдали спокойствие и порядок. В толпе же кое-кто не мог сдержать восторга. Какая-то старая женщина в красной юбке и футболке с Иоанном Павлом II, выйдя из кабинки, стала плясать и петь: «Демократия! Демократия!» Ее обступила молодежь и с криками «ура!» подняла на руки. Там и тут на поле можно было заметить европейцев и азиатов в разноцветных жилетах с надписью «Международные наблюдатели». Бурундийцы осознавали всю важность момента, открывающего новую эру. Эти выборы означали конец однопартийной системы и череды государственных переворотов. Каждый волен выбрать своего представителя. К вечеру, когда ушли последние избиратели, стадион выглядел как поле после крупного побоища. Трава вытоптана. Земля усеяна бумажками. Мы с Аной пролезли под забором, подползли к кабинкам и подобрали несколько забытых бюллетеней. За ФРОДЕБУ, за УПРОНА и за монархистов. Я хотел сохранить их на память об этом великом дне.

Следующий день был каким-то странным. Все замерло. Город нервно ждал результатов. У нас дома постоянно звонил телефон. Папа не отпустил меня гулять с друзьями по нашему тупику. В саду было пусто, садовник куда-то делся. Редкие машины проезжали по улице. Поразительный контраст по сравнению с тем, что было накануне.

Пока папа отдыхал после обеда, я улизнул из дому через черный ход. Мне хотелось поговорить с Арманом. Он-то, уж наверное, должен что-то знать от отца. Я постучал в ворота и попросил охранника позвать его. Арман вышел и сказал, что его отец мечется по дому, курит сигариллы и пьет чай, в который накладывает сахару больше обычного. У них тоже без умолку звонит телефон. Мне он посоветовал не шататься по улице, а идти домой — мало ли что может случиться. Слухи ходят тревожные.

Под вечер, когда мы втроем — папа, Ана и я — сидели в гостиной, кто-то позвонил папе и сказал включить радио. Уже темнело, Ана грызла ногти, а папа стал искать нужную станцию. Наконец он поймал частоту, как раз когда дикторша Национального теле- и радиовещания объявила, что сейчас будут оглашены результаты. Послышалось шипенье, как от старой магнитофонной пленки, потом заиграли фанфары, и хор грянул гимн: «Бурунди бвачу, Бурунди бухире…» А затем заговорил министр внутренних дел. Он объявил победу ФРОДЕБУ. Папа не шелохнулся. Только закурил сигарету.

На улице ни криков, ни гудков, ни петард. Откуда-то издали, с холмов вроде, донесся ропот толпы. Или просто послышалось. Папа, упрямо желавший оградить нас от политики, заперся в своей комнате и кому-то названивал. Я слышал через дверь отдельные фразы, но ничего не понимал.

— Это не победа демократии, а этнический рефлекс… Ты лучше меня знаешь, как это бывает в Африке, конституция тут не действует… Армия поддерживает УПРОНА… В таких странах на выборах побеждает только тот, за кого армия… Не разделяю твой оптимизм… Рано или поздно они отплатят за это унижение…

Ужинали довольно рано. Я приготовил яичницу с луком, Ана поставила на стол ломтики ананаса и клубничные йогурты производства монастыря клариссинок. Перед сном мы смотрели новости в папиной комнате. Изображение дрожало, на экране как будто шел снег. Я подвигал усики антенны на телевизоре. Действующий президент Пьер Буйоя, на фоне бурундийского флага, хорошо поставленным голосом произнес: «Я торжественно принимаю народный вердикт и призываю население страны поступить так же». Я сразу подумал об Инносане. Потом на экране появился новый президент Мельхиор Ндадайе. «Это победа всех бурундийцев», — сказал он. И тут я подумал о Протее. В конце слово взял начальник Генерального штаба: «Армия уважает демократию, основанную на многопартийности». Тогда я подумал о словах папы.