Фрося, кивая, так же, с улыбкой, начала меня убеждать, чтоона все понимает, но шутка подзатянулась и Германия погибает без ее гениальныхкартин, и встреча уже под вопросом.

Я со всем соглашалась:

— Да-да-да, поэтому быстро зови орлов. Черт с ними, сдолларами, раз дело такое — верну!

— Конечно-конечно, — вторила Фрося, — вернешь-вернешь и самойсебе. Придумано гениально.

— Спасибо, но выдумка не моя, — пыталась я повернуть насерьезное.

Да какой там, Фрося грозила мне пальцем:

— Софья, пора! Быстро зови орлов!

Уж не знаю как долго мы препирались бы — обе упрямые — но задверью послышался топот и голоса. Кто-то кого-то ругал, кто-то перед кем-тооправдывался — разумеется, все это делалось матом.

Естественно, и я, и Фрося отнеслись к этому с интересом, какко второму (а для меня уже и третьему) действию фарса: обе заинтригованнопереглянулись и воззрились на дверь, изогнувшись знаком вопроса.

“Что будет дальше?” — хотелось нам знать.

И мы быстро узнали: дверь распахнулась — на пороге выросздоровенный мужик. Из-за его спины десятиголовым чудовищем торчала свита изродных мне верзил и из совсем незнакомых.

Фрося смущенно сказала:

— Здрасте.

Я состроила рожицу и показала верзилам язык.

Здоровенный мужик опешил, а верзилы скорбно “пожалились”:

— Видишь, батя, это просто чума. Черт рядом с ней отдыхает.Замучились мы.

Интеллигентный ткнул в свой роскошный фингал (ну что я замастерица!) и промямлил:

— Орехоколом, бля, наварила.

“Неужели?” — подивилась я, гадая где раздобыла орехокол —всего не упомнишь в батальной сумятице.

Интеллигентный же сокрушился едва не до слез:

— Живому человеку по лицу железным орехоколом! Креста на нейнет!

— Свой крест я ношу с собой! — отрезала я, но, похоже, никтоменя не услышал.

Все смотрели на батю, на здоровенного мужика. А он уже наФросю смотрел и бубнил:

— Значит на той нет креста… А на этой? — Он ткнул толстымпальцем в мою подругу.

Та зачем-то снова пропела “здрассье” и покраснела — молкроткая дурочка.

Верзилы на уловку не повелись: дружно пожали плечами идружно признались:

— Батяня, про нее еще не успели понять. Гадаем. Только вотпоявилась, но подружка чумы, так что, хорошего мало.

— Яс-сно, — с неясной угрозой пропел здоровенный мужик, изчего мне стало понятно, что не ясно ему ничего, оттого он сердит, а уж на комвыместить зло он найдет: нас с Фросей воочию видит.

“Похоже, ему не до шуток, — ежась, подумала я. — Неужели неврет Ефросинья? Неужели весь этот прикол совсем не прикол?”

Я растерянно глянула на подругу: ей хоть бы хны. Крутитглупой башкой на верзил, на их шефа и думает, что ей здесь отечественное кино.

А здесь не отечественное кино!

Здесь хуже!

Гораздо хуже, хоть кажется, хуже и не бывает. Так думала исама, теперь же глянула на “батяню” и поняла: “Бывает и хуже!”

А когда “батяня” цокнул фарфоровым зубом, я совсем обомлела:по опыту знала, так зубом цокать может лишь тот, у кого руки по локоть в крови.

“Фрося сейчас на мели, — мгновенно смекнула я, — такого“мастера” ей не купить. Значит это, увы, не прикол!”

Тут уж и я, культурно кивнув головой, брякнула шефу:

— Здрассье.

— Покедова, — с угрозой ответил он, и дверь притворилась.

ЦВЕТОЧНИЦА

Она была необычным ребенком. В детском доме ее дразниливрушкой. Дразнили дети — воспитатели называли сказочницей и фантазеркой.

Врушкой она не была никогда. Фантазеркой? Быть может, носкорее мечтательницей. Она мечтала…

Стоя за прилавком цветочного магазина, она мечтала о…

Впрочем, это секрет. Об этом знают только она и ее фиалки,любимицы-сенполии. Только их нежным перламутровым лепесточкам и мягкимбархатным листочкам она доверяла свои тайны — она пропитывала цветытаинственностью, которой много в природе и совсем нет в городе. Тихимангельским голоском она пела им свои песни-мечты, доверчиво пела о сокровенном.Сенполии знали все девичьи секреты — может поэтому и раскупались так быстроони, ведь каждому известно как манит загадка.

Да-да, малютки-сенполии не застаивались на прилавках, а ведьпокупателей было немного. Несмотря на то, что цветочный магазинчик расположилсяу входа в метро, покупателей было совсем немного: от силы пять-шесть человек завесь день. Из чрева подземки валила масса народа, но всем было не до цветов,все куда-то спешили, толкались, неслись, пробегая мимо…

Но уж тот, кто случайно зашел, обязательно уходил спокупкой. И так мила была продавщица, и так загадочны были цветы, что хотелосьулыбаться, и почему-то очень хотелось любить. И делать добро…

С беспричинной (но мы-то знаем уже что причина была),задумчивой и сердечной улыбкой уносили люди в старомодных горшочках чужуютайну. К себе, домой. Уносили хорошую тайну. (В этом мире так мало хорошихтайны.)

“Ах, — думали люди, любуясь сенполиями, — какие волшебныефиалки. И стоят недорого. Сколько там зарабатывает эта симпатичная девушка,наверняка, копейки. И за эти копейки она согласна ковыряться в земле! Нет, чтони говори, но все эти цветочницы — необыкновенные женщины”.

Да-да, так думал каждый, уходя из цветочного магазинчика. Иэто чистая правда. Женщины, выращивающие цветы и торгующие цветами, обладаютневероятным терпением. С потрясающей легкостью они готовы ради чужой красотыжертвовать даже собой — вряд ли это в природе женщины. Да, цветочницыдействительно необыкновенные. Все-все без исключения.

НЕЗНАКОМЕЦ

В этот день она была особенно мила. Словно с утра ждалачего-то светлого, необычного. Надела новое розовое платье, долго укладывала вкокетливую прическу свои длинные пепельные волосы (все говорят, что оченькрасивые), подкрасила серые, чуть раскосые глаза, слегка тронула карандашомтонкие, изумленно изогнутые брови… Даже губная помада ей пригодилась сегодня —дело невиданное.

Она старалась не зря. Несомненно, сегодня она была мила. Этовсе отмечали. Все покупатели.

“Вам очень к лицу розовое,” — сказала пожилая женщина спечальными глазами.