к навесу, откуда доносился аппетитный запах свежего хлеба. Порция выпитого была маленькой, но на голодный желудок ее хватило, чтобы в голове зашумело, а в животе заурчало. Понятия не имею, где владельцы этого заведения брали злаки. Возможно, привозили из горных районов, куда Туман еще не добрался, или выращивали в закрытых теплицах. Последнее, конечно, маловероятно, так как полезная площадь теплиц маловата для полноценного поля, и там скорее растили бы овощи, но кто знает…

Как бы то ни было, я сидел на открытой веранде условно второго этажа (на первом была организована пекарня) и держал в руках непропеченный, не особо мягкий, но свежий кусок хлеба, за который пришлось отдать полмелка средней ценности. Но я не жалел. Откусывая маленькими кусочками теплый еще хлеб и запивая его чаем из какой-то душистой травы, я блаженствовал и размышлял.

Люди приспособились к такому существованию, Макс вон привык к новой жизни, Горюнов обложился легкомысленными медсестричками и блудит в своем особняке, Виктор нашел себя в железках. Но счастливы ли они? Получили они то, что хотели, и не потеряли что-то более ценное?

А что вообще такое — счастье? Оно ведь неосязаемое, по сути несуществующее, так как не имеет веса, цвета, тяжести. Или имеет? Цвет желтоватой бумаги, на которой тысячи гениев пытались вывести свою формулу счастья, запах тела любимого человека на мятой постели, тяжесть теплой ладошки ребенка, сжатой в руке. Что из этого — счастье? Да всё. Или ничего, если не уметь это увидеть, услышать, оценить.

Может, счастье — это запоздалое сожаление о потерянных мгновениях жизни, которые уже никогда не вернуть? Можно хоть сотни раз пытаться воссоздать эти минуты, но они будут лишь жалкой пародией, ненатуральными, карикатурными обрывками, склеенными в целое так трепетно хранимыми воспоминаниями.

В таком случае получается, что счастлив каждый человек. Быть может, стоит увековечить эти три слова в мраморе или хотя бы синими чернилами на собственной коже. Ведь только потеряв ценное, сравнив идеально наполированный хрустальный глаз с уставшим, в красных прожилках, с минус пятью диоптриями оком, познаешь всю красоту видимого мира. Получается, счастье есть, но его нельзя испытать, испить до дна, и ты всегда будешь довольствоваться каплями, стекающими по стенкам. Вот, как этот стакан с чаем. Я и не заметил, как выпил его…

Мои раздумья прервало движение внизу, где бурлил Рынок. Очень громогласно орала пожилая продавщица всякого рванья, разложенного на пыльном полиэтилене. Она держала за руку мальчика лет двенадцати и визжала, что тот обокрал ее. Вокруг постепенно собиралась толпа. «Это не мое дело» — уныло подумал я, уже спускаясь вниз и пробираясь к самому центру события. Оказалось, женщина поймала малого за кражей грязного вязаного медведя с разными пуговицами вместо глаз и теперь жаждала наказания. Губы мальчика дрожали, но на лице страха не было, хотя в толпе уже слышались возгласы одобрения ее действий.

Дождавшись, когда женщина умолкнет, чтобы набрать в грудь новую порцию воздуха, я деликатно отвел ее в сторону. Через минуту она совершенно преобразилась, заулыбалась и сама вручила игрушку ничего не понимающему мальчугану. Разочарованная толпа начала расходиться. Я подошел к нему, взял за руку и, наклонившись, вполголоса прошептал:

— Тикаем отсюда! Быстро!..

Мы пробирались сквозь толпу ближе к стенам, поддерживающим купол стадиона. Раньше в них располагались гардеробные, туалеты, кассы и прочие технические помещения, а теперь здесь жили люди. Мальчик едва поспевал за мной. На ходу я спросил его:

— Как тебя зовут?

— Ти… Тимофей Анатольевич. — он тяжело дышал, прижимая к себе медведя.

— Даже так?!. Зачем же ты, Тимофей Анатольевич, рисковал ради этого?

— Это сестренке подарок. У нее день рождения.

Я остановился и пристально посмотрел на него. Обычный мальчуган, востроносый, чумазый, сальная челка падает на лоб, одежда явно большевата для его худой фигуры. Глаза слишком серьезные для двенадцатилетнего, и они с вызовом смотрят на меня. Нетипичный малолетний карманник. И я не решил еще, стоило ли так подставляться, чтобы помочь ему.

— Все ясно. — проговорил я. — Давай топай к сестре и радуйся, что легко отделался.

Я повернулся, чтобы уйти, но услышал голос Тимофея:

— Сколько я должен вам?

— Чего? — я несколько опешил.

— Сколько я должен вам за медведя и за… спасение? — повторил он. — Я видел, как вы разговаривали с той женщиной, а потом вложили что-то ей в руку. Я вам верну. Может, не сейчас, но я заработаю и верну.

— Ин-те-ресссно! — с расстановкой проговорил я. — Если ты можешь заработать, то зачем воровать?

— Я не воровал. — спокойно ответил Тимофей. — Она назвала цену, я ушел за таблетками, а когда вернулся — цена изменилась. Меня многие пытаются обмануть, думают, что я маленький.

— Все ясно. — повторил я. — Ничего ты мне не должен. Вот возьми, поздравь сестренку с днем рождения. — я протянул ему руку, но он грубо оттолкнул ее:

— Не надо мне ваших таблеток! — с обидой в голосе крикнул мальчик. — Вы как все, думаете, что я немощный, что не могу зарабатывать. Вы думаете, что все знаете про меня!

— Давай попробую: ты старший в семье, родителей нет, у тебя на руках младшая сестра, которую ты опекаешь. Либо работаешь на нескольких работах, либо побираешься и приворовываешь, чтобы было, что есть и где жить. Так?

— А вот и не так! Есть у меня и мать, и отец, только я с ними не живу.

— Почему?

— Ненавижу отца!

— Это твои возрастные проблемы. А сестра?

— Мы двойняшки. Она осталась с родителями. Она — хорошая! — он чуть не плакал.

— Успокойся, малец! — я примирительно поднял руки. — Я тебя слышу, не надо так кричать. — мимо проходящие люди с интересом поглядывали на пацана, орущего на взрослого.

— Я не кричу. — уже тише буркнул он. — Все, с кем я общался, либо начинают опекать, либо обманывают.

— А ты хочешь доказать всем, что взрослый!

— Нет, не взрослый. Самостоятельный. — ответил Тимофей. — Я хочу, чтобы ко мне относились так же, как к другим ребятам.

Что-то в этом разговоре не складывалось, но я никак не мог понять, что.

— У тебя нет друзей?

— Есть. Костя. Его тоже не любят.

— Почему?

— Умный. Изобретательный, только молчит всегда. И не улыбается.

Вот это мне было понятно — умников в уличных компаниях никогда не любили. Особенно слишком серьезных. Ладно, не мое это дело. Время идет, а мне еще нужно встретиться с Человеком.

— Тимофей… Анатольевич, я тебя понял. Иди, доказывай, что самостоятельный, что независимый или еще какой, а мне пора по своим взрослым делам.

— Подождите. Вы так и не сказали, сколько я должен вам вернуть.