когда надо вытирать пот не только на лбу, но и отбирать всё тело… Наверное, вот эта постепенность помогла, когда на третий день пришлось делать и это. Знаете, на третий день я на многие вещи стала смотреть по-другому, иначе, чем три дня назад. А на четвёртый случился конфуз.

Накануне доктор фон Штюке сделал операцию брату Зигфриду из Гильёмене. Молодой ещё парень, а лишился обоих ног. Одну доктор отпилил чуть выше щиколотки, а другую — почти по колено. Понятно, что почти сутки тот провалялся без памяти. А потом очнулся. И ему приспичило[1]. А более-менее свободной оказалась именно я. Во-о-от.

Уже знакомым движением я попыталась помочь парню облегчить страдания. И с ужасом почувствовала, как под моими пальцами зашевелилась его плоть. Ещё не до конца сознавая, что произошло, но уже распахнутыми во всю ширь глазами я взглянула на брата Зигфрида. И увидела, как полыхнул по его лицу румянец. Тут и до меня дошло! И я, буквально, окостенела. Так и замерла, не в силах шевельнуться. Только чувствовала, как ярко горят мои щёки. А брат Зигфрид тоже понял, что я поняла. И покраснел ещё больше. Я думала, что дальше некуда, а оказалось, что можно покраснеть вообще до свекольного цвета. И я — в ответ. Уф-ф-ф… Это просто счастье, что на нас обратила внимание мать Жанна. Окинула нас опытным взглядом и сразу сообразила, что случилось.

— Иди, детка, ведро с отходами отнеси, — совершенно ровным, бесстрастным голосом сказала она мне.

Я, наконец-то отмерла, и опрометью бросилась к ведру. Признаться, там ещё и половины не набралось, но я с радостью попёрла его к выходу. А мать Жанна наклонилась к молодому рыцарю и принялась бормотать ему что-то успокоительное. Во всяком случае, когда я вернулась, всё было успешно кончено, и брат Зигфрид усиленно делал вид, что спит.

А меня это настолько выбило из колеи, что я немедленно побежала к нашему духовнику, отцу Иосифу. Исповедоваться.

Отец Иосиф вздохнул и повёл меня в исповедальню. И молча слушал, как я взволнованно и сбивчиво рассказывала ему ситуацию.

— Какие чувства ты испытала, дочь моя? — спросил он наконец, когда я замолчала.

— Не знаю, — растерялась я, — Смущение, оторопь, замешательство, неловкость…

— Не чувствовала ли ты вожделения?

— Нет!

— Не думала ли в этот момент о плотских утехах?

— Нет!!

— Не было ли у тебя чувства брезгливости?

— Н-нет, это было не так. Мне было жалко парня, но я не знала, как помочь, и совсем сконфузилась. И чем дальше, тем больше стыдилась. Не того, что делала, а того, что получилось, пока я это делала.

— И где же тогда ты видишь грех, дитя моё? — спросил меня отец Иосиф, — Мог бы быть грех вожделения, или грех презрения к человеческому телу, сотворённому всемогущим Господом нашим, по образу и подобию Своему. Но ты говоришь, у тебя этого не было?

— Не было!

— Тогда не было и греха. Была заминка от твоего неумения, но думаю, это не грех. Думаю, чем больше будет у тебя опыта, тем реже будут твои ошибки. Иди, дитя, продолжай трудиться во славу Божию!

Это было вчера утром. А к вечеру брат Зигфрид из Гильёмене отдал Богу душу. Совершенно неожиданно для всех.

Я так испугалась, что могла быть к этому причастна! Что, если вдруг, именно из-за меня у него так участилось биение пульса, что сердце не выдержало? Я заревела и опять бросилась к духовнику.

— Опять ты? — устало поморщился отец Иосиф, — Что на этот раз?

— Он… он умер! — булькнула я сквозь слёзы, даже не дождавшись, когда меня поведут в исповедальню.

Отец Иосиф помолчал, пожевал губами, потом усадил меня на стул, а сам сел напротив.

— Послушай меня, дитя моё, — проникновенно и размеренно начал он, — Послушай и попытайся понять. Рыцаря Зигфрида призвал к себе наш Господь всемогущий. Ты сейчас винишь себя, что могла поспособствовать его смерти… Я так не думаю. Знаешь, что я думаю? Только повторюсь: попытайся понять меня правильно. Я думаю, что этот рыцарь был угоден Господу и потому тот призвал его молодым, в расцвете сил, не дожидаясь, пока тот состарится. А перед смертью дал ему испытание. Ну, понятно, какое. Ранение в битве, боль во время операции, страх и ужас перед неизвестным будущим, когда он станет калекой… И рыцарь это испытание выдержал с честью. И за это Господь, перед смертью его, дал ему на краткий миг своего божественного милосердия. Ты пойми, ведь он монах. Монах ордена Христова. Крестоносец. И значит, никогда — представляешь? никогда! — не испытывал прикосновения мягкой и нежной женской руки. И я сейчас не про похоть! Я про новые, неизведанные им ранее чувства. Только один-единственный раз Господь позволил ему это испытать. Перед смертью. Ведь, если его душа попадёт в рай, такого он больше не испытает. Нет женской ласки в раю! Там совсем другие радости для спасшихся душ. И уж тем более он не испытает подобного, если попадёт в ад. Впрочем, я про ад для этого рыцаря не верю. Несмотря на то, о чём ты рассказывала. Понимаешь, у мужчин, особенно молодых мужчин, грешное тело может возбуждаться само по себе, минуя сознание. И, порой, приходится напрягать все душевные силы, чтобы обуздать греховные страсти. Так вот, твоё нежное прикосновение было для него один раз в целой вечности! Кто знает, может в этот единственный момент ты послужила орудием провидения? Орудием милосердия в руках Господа нашего? Ведь ты помогаешь доктору фон Штюке не только как сестра, а как сестра милосердия. И неизвестно, что для раненых полезнее: чтобы ты просто помогала доктору замывать кровь, или чтобы они видели и чувствовали твоё милосердие. Ты понимаешь меня, девочка?

Вы знаете, я кажется поняла. И хоть и зарёванная, но успокоенная, пошла обратно в госпиталь. И теперь я шла туда не просто таскать вёдра и вытирать пот страждущим. Я шла облегчать страдания мученикам. И я в самом деле чувствовала себя орудием — нет, не буду потакать гордыне! — орудием, пусть не Господа всемогущего нашего, но во всяком случае, орудием одного из ангелов Его. Я шла творить милосердие.

Теперь, поддерживая раненых у отхожего ведра, я не просто держала их, а говорила им слова утешения и ободрения. И прямо чувствовала, как они выпрямляют спины! Вытирая пот, я шептала раненым, что их страдания не напрасны. Что знает всеведущий Господь их подвиги, и не забудет их мучений. И в будущей жизни вечной уже приготовил для них место возле своего трона. Потому что,